Книга Почти 15 лет, страница 236 – Микита Франко

А потом сломалась машина, и они шли по льду до ближайшего населенного пункта с десяток километров: Лёва устал уже через час, и папа усадил его на шею. Там, на высоте папиного роста, он быстро начал замерзать, и отец снял шарф, чтобы утеплить Лёву: он помнил, как остались торчать только глаза и приходилось дышать через шерсть.

Отец не ругался, не нервничал и не упрекал Лёву в слабости: наоборот, старался отвлекать сына песнями и историями из детства: «Когда я был маленький, ездил сюда с отцом, а ты, когда вырастешь, приедешь сюда со своим сыном. Будет у нас такая семейная традиция»

Дальше Лев помнил размыто: тепло незнакомого дома, деревянный настил русской печки, запах мясных пирожков и незнакомая женщина, которая, должно быть, присматривала за ним, пока папа разбирался с поломкой машины. Кажется, он даже заночевал в этом доме: там же, на печке. А больше образов не было — провал.

Но главное он запомнил: доброго папу. Его первое и последнее воспоминание о той версии отца, которую мама называла «он был хорошим».

Теперь он пытался возродить этуверсию в себе, стать ею — стать хорошим папой для своих детей. Он ставил палатку с Ваней, потому что чувствовал: ему это интересно. Ваня был их мальчиком из книжек про «настоящих» мальчиков: со стандартным набором гендерных интересов. Льву всего было сложно к нему подступиться, потому что он боялся разоблачения. Ваня был уверен, что он, Лев, «настоящий мужчина», в самом типичном понимании мужчин, но сам Лев-то знал, кто он на самом деле, и боялся, что Ваня тоже это поймёт. Какой-то синдром самозванца рядом с собственным сыном.

Но Ваня, наверное, понравился бы отцу. Тот был бы рад таскаться на рыбалку и охоту — вряд ли, конечно, Слава разрешил бы последнее, но всё остальное, что так любил отец, вполне бы сгодилось для Вани. На мгновение Лев ощутил что-то сродни жалости от осознания, что отец не дожил до его детей, а потом сразу же облегчение: и хорошо, что не дожил.

«Всё это просто фантазии, основанные на смутных воспоминаниях, — напомнил он себе. — Он не смог бы стать хорошим дедушкой»

— Ваня? — обратился он к сыну, помогая натянуть тент на дугу.

— М? — откликнулся тот, не теряя хмурой сосредоточенности на деле.

— Если у тебя будет свой ребёнок, свозишь его как-нибудь сюда?

Тогда Ваня поднял голову, скривившись:

— Ребёнок?

— Ну, или дети…

— Даже не знаю, — фыркнул он.

— Тебе тут не нравится?

— Да я про детей, — ответил Ваня. — Я ещё как-то об этом всерьёз не думал.

Лев смутился: ему не хотелось звучать однозначно и директивно в таких вопросах, которые в детстве ставили в тупик его самого. Ну, что-то вроде: «Вот когда женишься…», «Вот когда свои появятся…» — формулировки, не терпящие вариативности. Они пугали его ещё в детсадовском возрасте, когда Лёва ещё ничего такого о себе не знал, но уже всё чувствовал.

Поэтому он сказал Ване «если», но всё равно поставил его в тупик этой дурацкой попыткой закрепить семейную традицию. Раньше такое вызывало в нём отвращение: семейные традиции, семейные реликвии, семейные рецепты куриного пирога… А сейчас вдруг показалось важным, потому что нельзя бесконечно передавать по наследству травмы. Лучше передать Байкал, бабушкино кольцо, куриный пирог — что угодно лучше, чем нескончаемый кошмар сломанного детства. Может быть, он не так уж и прав, когда думает, что отец не дожил до внуков. Слававсё сказал верно: Лев его обессмертил. Отец повсюду: в нём, в его детях, в детях его детей, до бесконечности. Отец не дожил, но отец вжился. Лев много лет пытался его изжить, а оказалось, что нужно было принять, и тогда он и сам как будто не захотел оставаться.