Книга Почти 15 лет, страница 214 – Микита Франко

Он усиленно пытался менять темы. Он приходил и говорил:

— Я переживаю, что Ваня больше не играет на пианино. Мне кажется, слух не вернется, если он не будет хотя бы пытаться.

— Вы говорили с ним о том, что переживаете? — спрашивала Наталья.

— Ну… Вчера я взял топор, сделал вид, что хочу разрубить пианино…

— 3ачем?

Лев удивился: разве не очевидно?

— Это был воспитательный момент.

— Воспитательный? — переспросила она.

— Да. Я хотел, чтобы он почувствовал, как музыка на самом деле ему важна. Она ведь важна. Он вцепился в это пианино и…

— Начал играть?

— Не начал, но, может быть, хоть что-то понял…

Наталья многочисленно промолчала. Лев, додумав за неё мысли («Наверняка посчитала меня дерьмовым отцом»), начал оправдываться:

— Блин, я хотел как лучше. Это… это вообще-то была забота.

— Вы уверены, что заботу нужно выражать именно таким способом?

Он прыснул:

— Да нормальный способ. 3наете, как выражал заботу мой отец?

И они снова оказывались там: в нескончаемом обсуждении детских травм, на которые уходил оставшийся час работы. Ну сколько можно…

А потом он сделал это дома — то, что Наталья хотела провернуть в кабинете, он провернул сам с собой. От глупости, от безделья, отлюбопытства — с работы рано вернулся, день был тоскливый, в общем… В общем, Лев нашел тысячи оправданий, почему стоит попробовать, и пошел на кухню за табуретом.

Вернулся с ним в гостиную, поставил на середину комнаты, сел на диван, напротив, и изо всех сил попытался нарисовать в голове образ отца: таким, каким запомнил его в шестнадцать лет, когда уходил. Сколько ему тогда было? Наверное, как Льву сейчас. 3начит, они стали ровесниками — он наконец-то до него дорос.

— Я ненавижу тебя. Ненавижу. Ты сломал мне жизнь.

Ничего не ощутил — как будто читает по написанному. Словно не чувствует того, что говорит — но разве может не чувствовать? Ведь это правда. Он его ненавидит, и ни в чём не уверен больше, чем в этом факте.

Воспоминания, как картинки диапроектора, замелькали перед глазами: синее-синее небо отражается в блестящей поверхности озёрной воды. Байкал. Когда Лев думал о нём, то словно уменьшался в размерах и чувствовал себя сидящим на папиной шее: казалось, маленькие ботиночки, свесившись, касаются широкой грудной клетки. Я на солнышке сижу, я на солнышко гляжу…

Лёва смеялся, ничуть не боясь подступающей ночи, потому что был папа, была эта песня, и казалось, что ничего не страшно. Неужели когда-то рядом с папой было так — ничего не страшно? Всю жизнь он был для Лёвы единственным источником страха (если не бояться отца, то Лёва бы просто не знал, чего или кого ещё тогда бояться?), а на Байкале всё ощущалось иным…

Он, проморгавшись от подступивших слёз, посмотрел на табурет и честно сказал ему:

— Проблема в том, что я тебя, кажется, не ненавижу. Я бы хотел, но я не могу.

Лев поднялся, сунул пальцы в карманы джинсов, в напряжении заходил по комнате. Поглядывая на табурет, попробовал заговорить:

— Мне кажется, я не могу тебе простить, что когда-то ты был… нормальным. Мне невыносимо об этом знать. Наверное, поэтому Пелагее легче, она не знала этого никогда, а я… Помню этот сраный Байкал. И песню, которую я, по твоей милости, пел собственному сыну. Я даже… я научил его некоторым штукам, которым учил меня ты, например, складывать человечка из бумаги и рисовать утку…