Книга Почти 15 лет, страница 191 – Микита Франко

Он обнимал его, плачущего, говоря, в общем-то, какую-то ерунду — ерунду, которую говорят все родители, чтобы утешить ребенка. Он поймал себя на том, что говорил бы то же самое на что угодно: если бы Мики завалил экзамен, если бы потерял любимую футболку, если бы сломал руку.

Ну, не плачь, всё будет хорошо…

Льву самому становилось не по себе от того, насколько сильно эти слова ничего не значили. Он хотел бы сказать ему совсем другое — если бы мог. Если бы хватило смелости говорить.

Прости, что я позволил этому случиться. Это всё из-за меня. Я это упустил, а не должен был, это была моя обязанность — делать всё, чтобы ты был в порядке, а теперь мне кажется, что я всё делал наоборот. И это очень тяжело — вдруг осознать, что ты прошел большую часть пути не в ту сторону. Я знаю, мне нужно развернуться и пойти обратно, но когда я смотрю назад, там как будто опять… Дохрена дорог. Дохрена. И я не знаю, по какой идти. Иногда мне кажется, что это и есть родительство — миллион дорог, и какую бы ты ни выбрал, она всегда не та.

Она всегда не та.

Но вряд ли бы это помогло изнасилованному Мики почувствовать себя лучше. Поэтому он говорил, что всё будет хорошо, хотя у него нихрена не хорошо, и у Якова — нихрена не хорошо, ни у кого, с кем такое случается — нихрена не хорошо, но этой фразой принято друг другу врать.

Он врал.

А Мики слушал и плакал.

И так было противно от осознания, что они выйдут из этого кабинета, а ничего не поменяется — Мики всю жизнь будет изнасилованным, а Артур всю жизнь будет.

Где-то между этой мыслью и детским воспоминанием о совковых лопатках, Лев решил: нужно разрубить червяка.

Конечно, он думал о Славе. Невозможно было представить, чтобы он, узнав о подобном инциденте, поддержал воспитательные методы Льва. Он бы обязательно сказал, что это жестоко, негуманно, порождает насилие, ломает Мики психику и что-нибудь еще, и что-нибудь еще… Лев мог назвать каждый аргумент — и вряд ли бы ошибся хотя бы в одном.

Но он думал о дорогах: очевидно, что, воспитывая Мики, они со Славой шли разными путями. Тем не менее, они оба шли не в ту сторону, раз оказались там, где оказались. Значит, никто из них не имеет право осуждать дорогу другого.

Она просто всегда не та.

Может быть, и эта не та, но какую-то выбрать всё равно придется.

Вот о чём он думал, когда впервые за долгое время надевал черную рубашку и завязывал берцы. А когда перекидывал биту из одной руки в другую, думал о Шеве.

Мики и Шева. Как удивительно было, что его первый сын перерос его первую любовь, и как странно было говорить с ним об этом.

Но всё-таки, избивать до полусмерти человека, которого Лев когда-то называл другом, было страннее.

Лев много кого ненавидел в разные периоды своей жизни. Большую её часть он ненавидел отца, и ему казалось, эта ненависть сидит в нём до сих пор. В подростковом возрасте ненавидел Каму, Грифеля, Вальтера и Паклю — всех, кто, как он считал, был причастен к трагической Юриной судьбе. Иногда ненавидел коллег, прохожих, очереди в магазинах, соседей, подростков под окнами в два часа ночи и орущих детей. Фоново, но без перерыва ненавидел государство.

Но так, как Артура — никого и никогда. Если бы у него было ружье, он бы выстрелил. Если бы он был один, он бы его убил.

Он знал это настолько точно, что дал биту Мики — ему нельзя было бить самому.А Мики он бы не позволил перейти грань — убийство мешает спокойно спать по ночам. Контролируя чужие удары, легче было контролировать самого себя.