Книга Окна во двор, страница 84 – Микита Франко

– У тебя юношеский максимализм, – перебил меня Миша.

– А у тебя старческий эйджизм.

– Ну извини. – Миша развел руками. – Неужели ты правда никогда не видел примеров любви?

Я сразу подумал о родителях. А в последнее время, когда я о них думал, мое сознание разделялось на две чаши весов: на одной – тот злосчастный удар (единственный ли?), ссоры, упреки, обесценивание; на другой – наша жизнь еще до Канады: слова любви, забота друг о друге, поддержка, все то, что невозможно подделать, если не чувствуешь на самом деле. Уж я-то был мастером в подделывании чувств – в эту игру тяжело играть годами.

Все казалось таким двойственным, что не укладывалось в моей голове, и от этого я тоже разделялся: я жалел Славу, чувствуя с ним особую, родственную близость, я хотел ему самого лучшего. Но на другой стороне был Лев – мой отец, мой супергерой, какимбы он ни был, но десять лет из жизни не выкинешь, особенно когда прожил всего пятнадцать.

– Раньше меня восхищала любовь моих родителей, – ответил я. – Они были такие, знаешь… Как будто встретились друг с другом за пределами Пространства и Времени, на каком-то неземном уровне, где заключаются вечные браки.

Миша рассмеялся над высокопарностью моих слов, а мне стало обидно: будь я в трезвом уме, сказал бы то же самое.

– Ладно, извини. – Он заметил, что я надулся. – А почему «раньше»? Они развелись?

Я кивнул.

– Типа того. И мои воспоминания о детстве начали отдавать тухлятиной.

Миша пожал плечами.

– Мои предки тоже развелись, но мне было все равно.

– А мне не все равно. Я слишком вовлеченный. Это треугольник, понимаешь? Как стоять слишком близко к тому, кто стреляет. А потом – к тому, в кого стреляют. Они будут постоянно меняться – сегодня стреляет один, завтра другой – и рано или поздно попадут в тебя.

Миша снова засмеялся.

– Ты всегда так странно разговариваешь?

Он ткнул меня в бок, будто хотел развеселить, но я дернулся и случайно пнул одну из жестяных банок под столом. Она, гремя ложками, перевернулась, и я потянулся вниз, чтобы собрать их обратно.

– Да я сам… – начал было Миша, но я уже все заметил.

Ложки были не столовыми. Точнее, может, когда-то они и были столовыми, но теперь – закопченными.

– Пиздец, – выдохнул я на русском, но Миша меня понял.

– Они нужны для лабораторных, – принялся оправдываться он. – На химии мы иногда делаем опыты с…

– С героином? – перебил я.

– Конечно, нет! – возмутился Миша.

– Я понимал, что ты наркоман, но я не думал, что… – Я покачал головой, разглядывая ложки. – …что героиновый.

Я посмотрел на Мишу и мигом протрезвел: всё, абсолютно всё в нем выдавало наркомана, Лев был прав, а я не хотел этого замечать. Теперь я увидел не просто худое, а бледное, истощенное лицо, мешки под глазами, потрескавшиеся губы, которые лихорадочно шевелились, исторгая оправдания, но я их не слышал – это уже не имело для меня значения. Кожаная куртка, всегда кожаная куртка, даже когда на улице было выше двадцати градусов, он приходил в ней. И сейчас у себя дома он сидел в свитере, он никогда не обнажал рук.

Я начал медленно пятиться: сначала отползать от него по кровати, а затем, когда кровать кончилась, вскочил на ноги и попятился уже к двери. Я был напуган,но пугал меня не Миша, а я сам. Я ведь понимал, кто он такой, просто думать об этом не хотел, потому что… Потому что у него была травка, только и всего. Вот куда меня привела зависимость – в дом к героиновому наркоману. За косяк я был готов встречаться с героиновым наркоманом, готов был переспать с ним, может быть, подхватить ВИЧ.