Книга Дни нашей жизни, страница 82 – Микита Франко

Я попытался начать снова писать, но у меня не получалось. В конце концов все занятия перестали приносить мне удовольствие, я бросил театральную студию и музыку, только продолжал ходить к психотерапевту, на баскетбол и бить грушу, потому что это помогало не бить никого по-настоящему.

Бабушка причитала, что я бездарно провожу лето, и смотрела на меня с осуждением. Или, что еще хуже, говорила:

– Мой отец к четырнадцати годам обманом смог вырваться на войну…

Я не понимал: к чему она это? Я что, тоже должен засобираться на какую-то войну? Я и так на войне, просто она о ней ничего не знает.

Зато как спрошу что-нибудь серьезное, например про женщин и отношения с ними (мне ведь больше не у кого спрашивать о женщинах, родители у меня ничего о них не знают), – так она сразу говорит, что мне надо учиться, а не о глупостях думать. А чуть что – так давай, на войну. Взрослым очень легко рассуждать. Сидят и говорят: «Надо быть мужчиной, надо быть собранным, надо быть сдержанным, надо быть порядочным, надо…»

А сами и объяснить не могут, что все это значит.

Мне про «надо» только Ярик ничего не говорил, поэтому я с ним больше всех общался. Он ко мне часто в то лето приходил, учил печь печенье и маффины. Один раз я спросил, кто его всему этому научил, а он сказал, что сам, по рецептам. Я спросил:

– А зачем?

Тогда у него глаза будто потускнели, и он сказал, что у него мама болеет и часто готовить не может.

Вот так вот. Иногда думаешь, что Ярик – это просто Ярик и все люди – просто люди, а вечером каждый возвращается в свое собственное несчастье, о котором ты ничего не знаешь.

Вообще-то мы с ним неплохо общались, разговаривали на разные темы, и я даже смеялся. Но смеюсь –и чувствую, что все будто бы не по-настоящему. Вот я здесь, с ним, а мысли у меня далеко-далеко.

В сентябре начался седьмой класс, а еще в гости прилетали Пелагея с Ромой и их трехлетней Юлей. Я на эту Юлю смотреть не мог – она в разных носках по дому ходила и Лену мне этим напоминала. Но все равно мне с ней больше всех приходилось играть.

Один раз вот так играли, а взрослые в зале с какими-то документами копались, шушукались, я только и разбирал: «Канада, Канада…» Еще и Юля шумела. Я ей предложил поиграть в «тишину», но она молчала секунд пять, за которые мы еще раз услышали слово «Канада», а потом заявила:

– А ты скоро в Канаду уедешь, я знаю! Это очень далеко и на самолете, как мы сюда прилетели!

– Кто тебе это сказал?

– Мама!

Я тогда решил потревожить их обмен секретностями. Пошел в зал, остановился на пороге, а они замолчали и документы перебирать перестали. Смотрели на меня как-то… странно. На меня в последнее время все взрослые смотрели странно, сочувствующе. Будто я тяжело больной и им всем меня очень жаль.

– Вы в Канаду уезжаете? – спросил я у родителей.

– Мы, – поправил Лев.

– Вы, – четко произнес я. – Счастливого пути.

И вернулся к Юле. А Пелагея сказала:

– Какой он у вас строгий.

Я даже и подумать ничего не успел. Так и решил: пускай едут куда хотят, но без меня, потому что я никуда не хочу. Буду жить с бабушкой, не пропаду.

В комнату зашел Слава, взял Юлю на руки и отнес в зал, потом снова ко мне вернулся, закрыл плотно дверь.

– Давно вы это решили? – спросил я первым.

Он не стал врать:

– Давно.

– А мне почему не сказали?