Книга Нелюбимая жена-попаданка для герцога, страница 55 – Ульяна Соболева

Кто когда кормит. Кто обтирает. Кто с кем не должен пересекаться. Что кипятить.

Кому давать солёную воду. Кто пьёт отвар. Кто — ингаляции. Всё до мелочей.

Потому что хаос убивает быстрее болезни.

На полке просыпается Василиус, зевает, прыгает ко мне на стол и садится рядом.

Молча. Только хвостом постукивает. А потом тыкает носом в строчку:

"Хлеба не хватит"

Я вздыхаю. Да. Надо ещё подумать, чем кормить тех, кто работает. И тех, кто выздоравливает. Каша. Козье молоко. Что-то, что поддержит силы. С мёдом. Если его ещё не растащили.

Что ещё? Что мы забыли?

Я вспоминаю книги по истории медицины. Как спасались в старину. Чем лечили.

Какие травы помогают от жара. Какие — от инфекции. Пижма. Полынь. Боярышник.

Чеснок. Имбирь? Нет Забудь про имбирь. Здесь его не найти, это не модный чайный бар.

Снова мать-и-мачеха. Шалфей. Всё, что есть. Всё, что растёт. Всё, что пахнет жизнью.

Я прижимаю ладонь к лицу. Горячее. Устала. Не то слово. Мозг ноет, как после дежурства в новогоднюю ночь, когда на один корпус — трое врачей, а на приёмке —апокалипсис.

Но я не ухожу.

Потому что если не я — то кто?

Вайнерис.

Нет Анна Викторовна

Нет.

Я.

Я та, кто осталась.

А значит, я буду драться.

И пока дышу — никто из них не умрёт.

Утро началось с тишины. Не спокойной, не утренней, не той, в которой распускаются цветы и поют петухи. А с тишины вязкой, как холодное молоко. Такой, в которой сразу чувствуешь — что-то не так.

Я проснулась, потому что... не услышала кашля. Не услышала стонов, сдавленного дыхания, не уловила то странное ворочание тел, когда больные мечутся между горячкой и холодом.

Только Василиус, свернувшись клубком, приоткрыл один глаз, глянул на меня — и снова спрятал нос в лапы.

Я медленно поднялась. Сделала шаг. Второй. У двери, ведущей в дальний отсек лазарета, стояла девочка — лет пятнадцати, помощница, которую я приставила носить воду. Белая, как простыня. И с таким взглядом, что сердце сжалось, ещё до того как она прошептала.

— Он. не проснулся, миледи.

Я зашла.

Мальчик. Тот самый. Первый. Лежал спокойно. Ужасающе спокойно. Слишком ровно. Не было этой мучительной дрожи губ, этих выдохов, как из проржавевшего меха. Руки — по швам. Губы — синеватые. Пятна уже поблёкли, стали серыми. И я знала. Знала.

Поздно.

Я стояла. Долго. Не дышала. Шарф всё ещё был на лице, но я чувствовала — нет, знала — что смерть прошла здесь. Прошла, поцеловала в лоб, накрыла одеялом —и ушла, не оставив ничего. Ни боли, ни стона. Только пустоту.

За спиной кто-то всхлипнул. Мать. Я даже не заметила, как она вошла. Не плакала.

Просто села на пол и уставилась на сына. Ровно. Без истерик. Без слов. Как будто вырезали крик, и остался только пустой силуэт боли.

Я опустилась на колени. Не рыдала. Не молилась. Я просто... злилась. Не на мальчика. Не на чуму. Не на мать. На себя.

Ты не успела. Ты была рядом. Ты делала, что могла — и всё равно.

В этот момент я впервые за всю эту жизнь — вторую, чертову, подаренную не пойми кем — почувствовала себя... ничтожной. Беспомощной. Потому что иногда знания воля, распоряжения, отвары, компрессы и даже угрожающее «я — хозяйка» ничего не значат.

Иногда — умирают.

И ты ничего не можешь с этим сделать.

Я вышла вон. Прислонилась к стене амбара. Стояла. Долго. Пока не почувствовала, как Василиус тянет лапой за подол. Он сел рядом. Молча. Без мурчания. Просто — рядом.