Книга Нелюбимая жена-попаданка для герцога, страница 43 – Ульяна Соболева

Я не улыбнулась в ответ. Я вообще сегодня не принесла с собой улыбок — они закончились вместе с терпением у постели Райнара.

— Я тоже не планировала, — холодно ответила я. — Но знаете, когда муж лежит больной, а по его милости... как его там...графа Тенмарка — я чуть наклонила голову, как будто пыталась вспомнить имя сорнячка среди лекарственных трав, —меня, знаете ли, тянет на сюрпризы. Например, приехать без предупреждения и узнать, как так вышло, что на наши земли совершено нападение, а в ответ —тишина, бумажки и вежливые "какая неожиданность"

Он дёрнул уголком губ, сжался в плечах, но не подал виду. Умный. Понимает: если я пришла — значит, дипломатия закончилась. Началась... профилактика. Я не закатила истерику. Не забросала оскорблениями. Просто шагнула в главный зал, не дожидаясь приглашения. Плащ развевался за мной, словно тень моей ярости, а каблуки стучали по мрамору с таким ритмом, будто отсчитывали последние секунды его спокойствия.

Василиус, между прочим, накинулся мне на плечо. Сидел, как пушистый шпион, с царственной невозмутимостью. Его хвост медленно шевелился, как стрелка секундомера. И, кажется, даже он знал — сейчас начнётся не диалог. Сейчас начнётся вскрытие. Только не скальпелем. Бумагами. Фактами. И голосом, от которого у секретарей начинает чесаться совесть.

Ведь если эта «грозовая герцогиня» приехала лично — значит, дело пахнет не только серой, но и судебным разносом.

Меня усадили в зал, де всё дышало пафосом и тонкой пылью забвения: скатерти, давно не стиравшиеся, ковры, по которым прошлись, видимо, только моль и претензия, и тяжеленный стол, под завязку заставленный бумагами. А в центре —документы. Переписанные, пересушенные, переподписанные. Пергаменты перетянутые лентами, печатями и самодовольством. Я вздохнула, села — не просто села, а с таким видом, будто сейчас буду проводить вскрытие. Без наркоза.

Для живых. И как по заказу, в проёме двойных дверей появился он — лорд Тренмарк собственной персоной, вышедший так, будто уже получил все аплодисменты и теперь соизволит оценить мою второстепенную роль в этом спектакле.

Высокий. Стройный. Чересчур холёный, как для провинциального вельможи. Лицо — из разряда «давайте мы изобразим мужественность в мраморе», тонкие черты тубы слегка поджаты, как будто он вечно недоволен качеством окружающего воздуха. Волосы — тёмно-русые, уложены с таким тщанием, будто каждый локон лично прошёл отбор в королевском совете. Наряд — разумеется, безупречный тёмно-синий камзол с серебряной вышивкой, перчатки, которые, наверное, не знали тяжёлой работы вовсе, и кольцо-печатка на руке, которым он наверняка давил на стол, делая пафосные заявления.

Но больше всего раздражали глаза. Выцветшие, серо-голубые, холодные, как мартовский лёд в луже, и с тем самым выражением, от которого у юных гувернанток трясутся локоны — а у меня начинает дёргаться бровь. В них сквозила не просто надменность. Нет. Там была уверенность человека, который привык считать, что любой конфликт решается его фамилией и зубастым юристом.

Он подошёл ко мне с шагом, идеально отмеренным по линейке предков, и сделал полунаклон головы. Не поклон, нет. Жест вежливости без содержания.

— Ах, Ваша Светлость... — начал он мягко, как масло на несвежем хлебе. —Какая... неожиданная встреча.