Книга Порченый подарок, страница 157 – Галина Чередий

Но Бора не позволил мне зажаться, поднял с кровати и отнес в купальню. Усадив на лавку, первым делом взял одно из полотнищ для вытирания и, оторвав угол, вытер мои слезы и буквально заставил высморкаться, будто я была немощным ребенком, а не аристократкой, которой пристало помнить о манерах, а не позволять мужчине утирать мне сопли. Все так же молча, он попробовал воду в купальне, подкинул дров в топку, пока я просто сидела сгорбившись, не в силах держать спину и следила за ним обнаженным и, похоже, совсем спокойным, не отрываясь.

Подняв меня, предводитель опустил в тепловатую воду и забрался сам.

— Сейчас станет теплее, — сообщил он и, взяв мочалку и мыло, стал аккуратно мыть меня, упорно не встречаясь глазами, а лицо его было настолько невозмутимо неподвижным, что уловить его отношение к моей исповеди не представлялось возможным.

— П… Почему ты молчишь? — не выдержав, пролепетала я едва слышно.

— Однажды я уже сказал тебе, что ничтожество, обидевшее тебя, желаю найти и убить. К сожалению, с тем, кто и так мертв, сделать это еще раз никак нельзя. Если я не могу мстить, не могу сделать так, чтобы его страдания хоть как-то утешили тебя, то зачем стану сотрясать воздух? А яд, которым он тебе душу отравил, не пустыми словами нужно вытягивать, Лепесточек.

И только теперь Бора поднял глаза, прямо уставившись в мои, и мне почудилось, что в грудь ударило чем-то огромным и тяжелым, от того раскаленного неистового бешенства, что я там увидела.

— А вот с твоим сопровождающим нам есть о чем потолковать, — не выдавая ни единой ноткой своего гнева, сказал Бора, снова прерывая наш визуальный контакт, — но обожду я, пока совсемна ноги не встанет.

— Вины Иносласа нет в этом, сама я во всем виновата, — покачала я головой, ощущая, как в голове и груди стало как-то пусто… легко. Не в том смысле, что хорошо, а именно как облегчение, как после лихорадки, когда все тело еще слабо и болит повсюду, но ты понимаешь, что худшее ушло.

— Насчет него уж мне решать, Ликоли, — без всякой строгости возразил супруг, заканчивая водить по мне мочалкой и усаживая себе на колени. — А любовь разве кому в вину ставить можно? Или доверие? Не вольны мы над этим, и не нужно. Тяжко мне думать о том, что для другого ты горела так ярко, ох тяжко, жена моя, но судить тебя не вправе. Мне ли не знать, что это такое — гореть по кому-то, пусть и недостойному того, не видеть, не слышать, не замечать ничего дурного. Пережил я и боль, и стыд, дураком себя столько считал, но вот сейчас уже думаю: все так и должно в жизни случаться. Если влюбляешься — это не глупость твоя и не вина, это значит, сердце у тебя живое, горячее, а от ошибок да мечтаний больших никто не защищен. А как иначе-то, жена моя? Кто не думал, что он самый особенный и весь мир подвинется с его извечными правилами, тот и юным никогда, выходит, не был.

— Все-то у тебя просто выходит, — обняла я его за шею, прижимаясь ближе.

— А и не нужно ничего сложного меж нами, сладость ты моя, — обнял меня Бора. — Прошлое над тобой не властно, так пусть и сгинет вместе с ничтожным поганцем, что воспользовался твоими чувствами. Нет его, слов его нет, боли, что причинил, больше нет, Ликоли, вранья его мерзкого нет, вот и не помни о нем больше. А есть у тебя я, а для меня ты и долгожданная, и желанная как никто и никогда, и любимая. Та, кому равных не видел, да и не хочу видеть никого, кроме тебя.