Книга Порченый подарок, страница 156 – Галина Чередий

Пожалуйста, попроси меня рассказать. Я не хотела этого прежде делать ни за что, не в состояниибыла пройти через эту грязь и унижение снова, но сейчас… попроси меня, муж мой! Попроси и убеди, что он ошибался!

— Не считал я вправе с тебя требовать говорить о нем, но теперь… — предводитель скрипнул зубами и сжал меня крепче, — поведай мне сама обо всем, или не гневайся, если я пойду и вытрясу все из твоего сопровождающего. Видел ведь по глазам его, что знает.

— Не надо Иносласа спрашивать, — это была последняя фраза, которую я смогла выговорить внятно и хоть с призраком достоинства, потому что потом сорвалась в самый натуральный некрасивый плач, бормоча торопливо, глотая слова, всхлипывая и давясь рыданиями. Мне не было никакого дела до того, как я сейчас выгляжу в глазах моего супруга и насколько его оттолкнет то, что он узнает обо мне из всей неприглядной истории. Переживать о том, что окажусь в его глазах совсем не таким уж идеальным цветочком, каким он наверняка представлял меня, я была не в состоянии. Я вывалила на него все: и то, как впервые увидела Алмера, и как постепенно влюблялась в него, как в определенный момент вдруг стала почему-то думать, что мне он не просто по судьбе предназначен, а что нет и жизни никакой без него. Про побег, про первый раз, про те месяцы, когда казавшаяся такой близкой мечта о счастье начала день за днем оборачиваться постоянным разочарованием и тоской. Про упреки, про ежедневные мысли о собственной никчемности, и про ту ужасную ночь, стыд, унижение, осознание степени предательства и своей глупости. Не умолчала даже о том, в каком виде в последний раз смотрела на моего первого мужа, о его смерти на моих глазах, о том, что и при последнем издыхании он глядел на другую женщину и видел лишь ее, не меня, никогда меня.

— Все было зря, все неправда, просто отвратительно, больно… — икая через слово, забормотала я, когда мои гадкие признания наконец иссякли. — Не было никакой любви, только моя тупость и его жажда возвыситься. Я сама во всем виновата. Возомнила себя особенной, способной просто захотеть и взять, невзирая ни на что. Решила, что все устои и правила не для меня, пусть все другие живут, преклоняясь перед ними, потому что они жалкие, трусливые, не готовые рискнуть, а я и моя любовь такие необыкновенные, что все пред ней прогнется, уступит, закрутится, как мне вздумается, ляжет под ноги. А не было любви, не было, не было. Даже желания не было.

Бора был безмолвен и недвижим до того момента, пока я уже ничего не могла произнести. Не гладил меня, не сжимал или не оттолкнул в самых неприглядных местах рассказа, не утешал. Вот теперь, когда я излила все без остатка, меня и настигло понимание, что, возможно, зря я это сделала. Каково ему, предводителю аниров,узнать, что его жена оказалась не просто порченой, но и предпочла ему простолюдина, но не была для того достаточно хороша как возлюбленная, причем настолько, что он буквально принуждал себя делить с ней постель лишь для зачатия ребенка. На что я тоже была неспособна.

Струсив и в лицо посмотреть супругу, чтобы не прочесть там насмешку или отвращение, я зажмурила опухшие глаза и попыталась отвернуться, скрутившись клубком на влажной от моего пота и слез постели. Судя по всему, вот он мой предел, та черта, после которой я жажду спрятаться даже от себя самой, сжаться, перестать быть заметной, исчезнуть для всего и всех, хоть ненадолго.