Книга Сны с чёрного хода 2, страница 122 – Алексей Небоходов

Шаги за дверью затихли, но Лия не двигалась. Она слышала, как мачеха что—то бормочет себе под нос, как скрипит половица под её ногой, как воздух в доме наполняется тем тяжёлым, привычным ощущением ожидания, которое всегда предшествовало очередному приказу. Здесь не было случайных движений, не было суеты, не было беспечных слов – только необходимость всегда быть наготове, угадывать настроение людей, от которых зависела её жизнь.

Она прикрыла глаза, глубоко вдохнув, но это не принесло облегчения. Воздух был спертым, влажным, пропитанным затхлой сыростью, с примесью гари, старого табака, давних, въевшихся в мебель запахов еды. Этот дом впитывал в себя время, страх, утомлённые шаги, голоса, которые с годами становились всё громче, жёстче. Он жил своей тяжёлой, вязкой жизнью, не давая тем, кто в нём находился, дышать свободно.

Этот дом всегда был полон звуков, но в нём жили лишь трое – мачеха, отчим и Лия, существовавшие рядом, но не вместе, связанные только необходимостью делить одну крышу. Они не стали ей семьёй, не дали ей ни тепла, ни ощущения принадлежности. Их присутствие ощущалось в каждом предмете, в каждом взгляде, в каждом невыраженном чувстве, которое следовало угадывать, чтобы не попасть под раздражённый окрик или молчаливое неодобрение.

В этом доме все были сами по себе, каждый живя своей жизнью, но при этом вынужденно вовлечённые в повседневную рутину, где никто не заботился о чужих желаниях или нуждах. Их присутствие ощущалось в каждом предмете, в каждом взгляде, в каждом невыраженном чувстве, которое следовало угадывать, чтобы не попасть под раздражённый окрик или молчаливое неодобрение. Они жили вместе, но каждый сам по себе, связанных лишь обязанностями и необходимостьюсосуществовать под одной крышей.

Отчим – крупный, грузный, с вечным запахом перегара, от которого становилось дурно. Лия помнила его небритое лицо, синие от алкоголя губы, тяжёлую походку. У него всегда было два состояния: полное безразличие или раздражённая грубость. Он не разговаривал с ней, а только бросал короткие, отрывистые фразы, с которыми невозможно было спорить.

– Вон с глаз, – говорил он, когда она попадалась ему под руку.

– Ещё не всё убрано, – бросал, не глядя, когда заходил в кухню и видел, что она присела на табуретку на минуту.

Иногда он мог пройти мимо, не заметив её, иногда – задержать взгляд, скривив губы, будто хотел сказать что—то, но передумывал. И тогда Лия знала: лучше уйти, лучше не давать ему повода.

Мачеха – сухая, как выцветшая старая трава, вечно недовольная, с поджатыми губами, от которых не ждали ни улыбки, ни сочувствия. Её движения всегда были быстрыми, точными, резкими, словно она боялась, что если остановится хоть на минуту, всё вокруг посыплется прахом. Лия никогда не видела, чтобы та сидела просто так. Даже если на секунду присаживалась на край стула, руки её не останавливались: тёрли подол фартука, разглаживали складки на одежде, перебирали спички в коробке, проверяя, не отсырели ли.

– Не стой столбом, – говорила она, даже если Лия просто проходила мимо.

– Чего ждёшь? Сама не видишь, что надо сделать? – это звучало почти каждый день.

Этот дом не был местом для детства, здесь не знали игр и беззаботного смеха. Здесь каждый час был заполнен делами, и жизнь представляла собой бесконечный круг забот, в котором не оставалось времени на мечты или собственные желания. Жизнь – это работа, а не твои глупости, – бросала мачеха, когда замечала, что Лия задержалась в углу, глядя в окно, будто там можно было найти что—то, кроме серых домов, кривых заборов и грязных дорог.