Книга Тысяча и одна тайна парижских ночей, страница 2 – Арсен Гуссе

– Настоящее адское пламя, – заметила на это д’Армальяк.

– О, потому, что письмо было пламенное, – отвечала жертвоприносительница.

– К несчастью, я не могу сжечь любовной записки, – пробормотала ее соседка. Она открыла портмоне и вынула оттуда банковый билет в двадцать франков.

– Вот все, что я могу подарить.

Она бросила в огонь двадцатифранковый билет. Он не запылал, подобно любовной записке, но, без сомнения, горел так ярко, что дьявол должен был почувствовать удовольствие.

Третья бросила в огонь прядь своих белокурых волос, упрямую прядь, которая являлась истинным магнитом для всех добивавшихся ее сердца и приданого.

– Вот так подарок! – вскричала д’Армальяк. – Я никогда не решилась бы на подобный поступок. Вспомните, что если дьявол поймает вас хотя бы за один волос, то овладеет всем телом.

– Я не боюсь, – заверила ее белокурая девушка. Но в глубине души она ужасно боялась.

Четвертая держала в руках платок, до того тонкий, что прошел бы через игольное ушко, дорогой для нее не потому, что стоил ее матери пять луидоров, а по иной причине: накануне в вальсе ее кавалер прижимал его к своим губам.

Сгорая вместе, платок и прядь волос распространили нежное благоухание.

– Ну, Сатана, ты должен быть доволен! – вскричала д’Армальяк.

Тщетно пробовали девушки еще потешаться над дьяволом, переглядывались без улыбки или с принужденным смехом, испытывая неопределенное беспокойство, которое охватывает душу в момент событий.

– Но вы, – сказала американка девице д’Армальяк, – вы еще ничего не подарили.

– Правда, я напрасно ищу подарка; у меня ничего нет. Первая пожертвовала любовь, вторая – деньги, третья – кокетство, четвертая – воспоминание. Что же мне подарить Сатане?

– Последуйте средневековым примерам, подарите себя.

– Как вы прытки, хотя сами пожертвовали только двадцатифранковый билет.

– А если явместе с тем отдала и себя, потому что, имея эти деньги, могла сделать доброе дело и искупить смертный грех.

Д’Армальяк встала и нагнулась к огню зажечь свой веер в виде павлиньего хвоста – чудо, скрывавшее внезапный румянец и бледность ее бабушки.

Она принесла эту жертву единственно из похвальбы.

Странное и страшное зрелище представилось тогда: описывая круги горящим веером, д’Армальяк вскричала с увлечением древней пифии:

– Сатана, отдаю тебе свою особу на один год со днем!

За сим наступило гробовое молчание. Д’Армальяк хотела рассмеяться с той целью, чтобы изгладить неприятное впечатление от своего поступка, но смех замер на ее губах.

– Не заметили ль вы, как дрожал дым? – пробормотала американка.

– Я заметила только то, что часы показывают теперь полночь, – ответила Мина Томсон.

Часы пробили раз, два, три.

– Странно, – сказала американка, – они остановились.

Раздался четвертый удар, потом пятый, шестой, но так медленно и тихо, будто отголоски боя часов вдали.

Наконец, прозвучал седьмой удар; это была минута сильнейшего страха, потому что все пять молодых девушек явственно слышали, как человеческий или нечеловеческий голос проговорил каждой из них на ухо: семь – восемь – девять – десять – одиннадцать.

Двенадцать – это слово произнес голос над ухом д’Армальяк.

– Слышали?

– Да – кивнула Мина Томсон, – мне казалось, что ад открыл над моим ухом огненный рот и прокричал одиннадцать.