Книга Все проклятые королевы, страница 68 – Паула Гальего

С грустью она думает, что перестала подчиняться Воронам, чтобы поддаться Волкам, и, хотя она уверена, что делает правильное дело, хотя и верит, что стоит на стороне правды, не может не заметить иронии в том, что её заставляют быть самой могущественной женщиной на земле, не имея при этом никакой власти.

Капитан сказал ей перед тем, как проводить в её покои, что она может позвать, если ей что-то нужно. Он понял скрытое предложение, неявный вопрос. Он понял, что даёт ей пространство, и Одетт приняла это.

Теперь, одна в полумраке, она задаётся вопросом, что будет, если она пройдёт по коридорам этого прекрасного дворца, постучит в его дверь и скажет, что не хочет больше быть одна.

Но она не осмеливается.

Вместо этого она накидывает плащ на плечи и покидает дворец, не привлекая внимания.

Капитан поставил охрану; пару стражников, патрулирующих рядом с её покоями, ещё несколько в других коридорах, но всё это не имеет значения для Одетт, которая многолет училась быть невидимой.

Она скользит в тенях, избегает стражников и солдат и выходит на улицу, не думая ни о чём, кроме как сбежать от стен, зеркал и непоколебимой уверенности в том, что завтра снова станет собой.

У неё нет времени восхищаться пейзажем, нет места для красоты в этом израненном сердце. Она просто спускается в сад и ей не важно ощущение холода ног. Напротив, ей нравится это, оно привязывает её к земле, к шаткой реальности. Она спускается среди ручьёв, притоков и озёр, и чем ближе она оказывается к стене, которая ведёт в лес, тем свободнее она себя чувствует.

Она даже не замечает, как далеко зашла, пока не слышит нежный голос:

— Осторожно, а то заблудишься.

Тогда королева, не желающая править, оборачивается и видит, сидящую на камне в центре одного из прудов, ту, чей голос звучал так мягко.

Она инстинктивно делает шаг назад, и Ламия, всегда любившая разгадывать человеческие эмоции, улыбается.

Одетт, с содроганием, понимает, что эта доброжелательная улыбка скрывает нечто тёмное. Она видит, как Ламия широко улыбается, показывая белоснежные, острые зубы.

Тем не менее, Ламия не стремится напугать её.

— Я думала, ты живёшь в Эреа, — говорит она.

— Я живу везде. — Она наклоняет голову и смотрит на Одетт, и та старается не выглядеть испуганной, потому что чувствует, что это будет невежливо. — Ты хочешь подойти сюда, Дочь Мари? Вода полна магии, она тёплая. Лечит любые раны.

— Я в порядке, — отвечает она, не двигаясь.

— Ты боишься, Дочь Мари?

— Должна ли я?

Ламия снова улыбается. Уже не плачет. Она не плачет с тех пор, как Одетт вернула ей гребень, но в её взгляде есть что-то грустное, какая-то глубина, присущая этому существу, которое понимает боль и страдание мира и не может избавиться от этого никогда.

— Нет, — отвечает она, и её забавная ухмылка заставляет Одетт задаться вопросом, стоит ли ей верить. — Я знаю, что обо мне говорят в историях смертных, и, хотя кое-что из этого правда, я никогда не пожирала своих сестёр.

Хотя она тщательно выбирает слова, и Одетт умеет читать между строк, на этот раз она не замечает, что это утверждение не означает, что Ламия не планирует сделать это когда-нибудь; она отвлекается на нечто другое и делает шаг вперёд, опасный и решительный.

— Сёстер?

Ламия замечаетэтот шаг, но старается не обращать внимания на её ноги, на тот путь, который они выбрали, и на пространство, которое уменьшается между ними. Её волосы, сделанные из шелка и золота, лениво скользят по одному из плеч.