Книга Почти 15 лет, страница 240 – Микита Франко

Поймав себя, что рассуждает, как Лев, Слава помотал головой, прогоняя нелепые сравнения: никакого «похож на гея».

Мурат поставил руки на пояс, дождался, пока все восемь учеников разойдутся по залу на свои точки, попросил умную колонку включить музыку и урок начался.

Они учили позиции рук — согнутые в локтях, прямые, одна прямая, другая согнутая, учили правильные шаги («Шаг должен быть резким, Слава, не смягчай» — «Я не смягчаю!» — «Ты пружинишь!»), учились объединять положение рук и резкий шаг в единый танец. Когда удавалось повторить несколько движений подряд, ни разу не сбившись, Славу охватывал пьянящий азарт: он чувствовал, как тело синхронизируется с музыкой, становясь одним целым со звуком. Он следил за движениями Мурата, поражаясь идеальности момента — когда он танцевал, другие затихали, и сам Мурат, казалось, не видел вокруг никого и ничего. Тогда Слава ловил себя на легкой зависти — не к чужой способности к танцу, а к этому слиянию с искусством, которое он так редко стал испытывать.

Он помнил, как это было раньше: он, холст, акварельные краски, и больше никого и ничего: ни мира, ни людей, ни его самого в привычном понимании себя. Все двери открыты: ни петель, ни преград, ни стен, ни оконных рам, никаких нагромождений и конструкций, могущих отделить его от искусства, потому что в те моменты он и был искусством. Он был легок, бестелесен, невесом, неподвластен времени и пространству, он был тем, что называлось Богом, он и был Богом, весь мир принадлежал ему.

Те, кто может прикоснуться к искусству сердцем, везунчики — им доступна радость его открытия в себе. Те, кто сердцем может его создавать, Боги — им доступно высочайшее проявление всемогущества. Мурат был на вершине своего Олимпа, Слава — у его подножия. Горе-альпинист, ему придется трудно взбираться обратно в гору…

Когда музыка стихла, а занятие объявили оконченным, Мурат обернулся на Славу, спрашивая его одного:

— Ну, как занятие? Придешь ещё?

Он завороженно кивнул:

— Точно приду.

Не ради танца, но ради искусства. Искусство поселилось в его теле, и он чувствовал, как оно требует выхода, требует той самой точки тишины, в которой останется лишь моментсотворения нового.

— Приду, — негромко повторил Слава, делая от зеркал шаг назад.

Все, кто были знакомы и с ним, и с Мики без всяких сомнений считали их «двумя каплями воды» или «яблоней и яблочком, упавшим неподалеку». Лев слышал об этом все те годы, что воспитывал старшего, начиная от его дошкольных лет: «Такой беленький, прямо как ты на детских фотографиях» — говорила Пелагея, и заканчивая трудностями переходного возраста: «Твоя маленькая копия» — любил повторять Слава, имея в виду характер, а не внешность.

Сам же Лев редко видел себя в Мики, а Мики — в себе, и хотя некоторые сходства он вынужденно признавал (похоже, они оба склонны к зависимостям), во многом сын казался ему совершенно другим человеком. Больше похожим на одного парня, чем на самого Льва.

Тем самым парнем был Шева. С тех пор, как Мики вступил в подростковую фазу, Лев не мог отделаться от ощущения, как сильно Мики похож на Юру. Конечно, не абсолютной похожестью: так, например, Лев признавал за Мики абсолютное интеллектуальное превосходство, когда Шеве отказывал в уме в принципе (любил он его, в общем-то, не за это), и, конечно, Мики был лучше развит во всём, что неизбежно влечет за собой высокий интеллект: и в юморе, и во взглядах на жизнь, и в колкостях, которыми больно бросался в родителей.