Книга Смертная, страница 96 – Мария Сакрытина

– Никакого города. Даже думать забудь. Поняла? Я запрещаю.

– Ты мне запрещаешь? – повторяю я.

– Да. Запрещаю.

Я глубоко вдыхаю, замечая, что руки дрожат. Это от злости. Еще немного, и я примусь бить посуду, потому что подушек, которые можно порвать, поблизости нет.

Ладно. Вдох-выдох. Я медленно, аккуратно, контролируя каждое движение, встаю из-за стола. Хочется отшвырнуть кресло, но нет, я этого не сделаю. Во-первых, я так ногу сломаю – оно тяжелое. Во-вторых, это некрасиво. Я сдержусь.

Юнан тоже встает, но на него я стараюсь не смотреть.

Меня непросто вывести из себя. Обычно я куда спокойнее. Мне можно говорить гадости, как мама, когда истерит. Но никогда ни за что мне нельзя ничего запрещать. Не знаю почему, но из себя я при этом выхожу моментально. Мама, кстати, это очень быстро поняла – когда я, еще маленькая, чуть не разбила всю посуду в доме. По словам мамы, прицельно – в нее. Уверена, она преувеличивала. Сколько мне тогда было? Три года? Неужели взрослая женщина не справиласьбы с маленькой девочкой? Впрочем, это же мама. Она могла и не справиться. Не помню уж, что мне тогда запретили, да и сам скандал тоже не помню, но с тех пор мама ничего мне не запрещала. А вот бабушка и мамины ухажеры – да. Это никогда хорошо не заканчивалось.

В себя я прихожу у золотых перил, глядя на раскинувшуюся внизу площадь. Ту самую? Да, вон фонтан с моей статуей. Торговые ряды. И длинная очередь в храм. Кто это? Паломники? А молятся они, получается, мне? Нет, конечно, настоящей Шамирам. Которая сейчас в местном мире мертвых. Который один на всех.

За спиной шелестят шаги, и я оборачиваюсь. Сердце подскакивает к горлу и тут же принимается биться часто-часто, потому что Юнан опускается на колени. И даже склоняет голову до самой земли. То есть мраморных плит.

– Пожалуйста, встань, – мой голос дрожит, и я торопливо прочищаю горло. – Не нужно.

Юнан поднимается – горделивая осанка, спокойное лицо. Наверное, так и должен выглядеть царевич, даже когда извиняется.

– Хилина, я обидел тебя, – у него даже сейчас голос звучит высокомерно. – Прости.

Я запрокидываю голову. Глаза щиплет. Да что такое? Это же мелочь! Подумаешь, приказал. Что в этом такого? Почему я каждый раз так завожусь?

– Юнан, мне не нравится, когда ты говоришь, что мне делать. Пожалуйста, не нужно. Я чувствую себя так, словно ты сажаешь меня на цепь. Или в клетку. Это невозможно терпеть. Прошу тебя…

– Что ж, теперь мне известно, что, какого бы низкого происхождения ты ни была в своем мире, ты не рабыня, – перебивает Юнан.

Не знаю, что меня снова выводит из себя. Наверное, тон. Спокойный такой, заносчивый. Мне неприятно слышать его в ответ на свои искренние объяснения. А еще почему‐то «рабыня». Правда не знаю, в чем дело, но от злости у меня в глазах темнеет. Я сама не понимаю как, но вдруг размахиваюсь и отвешиваю Юнану пощечину.

Он отшатывается. Молчит.

Я смотрю на след своей ладони, красный на бледной коже царевича. И до меня доходит, что я только что сделала.

– О господи! Прости! Прости, пожалуйста! Нужно лед приложить, я там видела в чаше, сейчас…

Но до того, как я успеваю сбежать, Юнан хватает меня за руки и мягко просит:

– Хилина, успокойся.

– Прости! Прости, я не… – На языке вертится «хотела», но это было бы ложью. Именно что хотела. – Прости меня, пожалуйста!