Книга Палач и Дрозд, страница 37 – Бринн Уивер

– Роуэн, никто не станет покупать картинки с птицами.

Странно, что она заговорила на эту тему после того, как в ресторане глядела на свой рисунок с таким видом, будто готова спалить его вместе со столиком, а заодно и со всем зданием. Решила сразу закрыть больной вопрос, который не давал ей покоя? Подобная откровенность совершенно не в ее духе.

– Почему нет? Ты можешь стать художницей. Рисуешь прекрасно.

– Не могу, – отрезала Слоан твердо и решительно, словно ставя точку. – Мне нравится то, чем я занимаюсь. Да, не такое будущее я представляла себе в детстве, как и все подростки, наверное. Однако дрессировщиком дельфинов становится не каждый. – Она хмыкает и снова делает паузу. Я не тороплю ее с ответом. – Искусство вызывает у меня дурные ассоциации. Раньше я любила рисовать, могла часами стоять за мольбертом. В какой-то момент увлеклась и скульптурой. А потом… все изменилось. Теперь я изредка делаю черно-белые наброски карандашом, а больше ни на что не способна. Творчество меня больше не радует. Разве что моя паутина; вот она – настоящее произведение искусства.

Слоан невольно открывает передо мной душу, и я жадно вслушиваюсь в каждое слово. Меня тоже в жизни потрепало, но таланта я не утратил.

Какие же испытания выпали на долю этой девушки, раз она потеряла способность видеть мир в красках?

– Я всегда хотел стать поваром, – признаюсь вполголоса. – Даже в детстве.

– Правда?

– Ага.

Я опускаю взгляд на носки ботинок, вспоминая тесную кухню в Слайго, где мы с братьями сидели долгими вечерами. Одни, без взрослых, в темном холодном доме.

– Лахлан приносил продукты, я готовил. Наш младший братец рос привередой, так что приходилось изощряться и выдумывать новые рецепты. Кухня стала для меня убежищем.Норой, где можно чувствовать себя в безопасности.

– Не зря кулинарию называют искусством.

– Ага. Благодаря моим экспериментам с едой в доме становилось веселее.

По крайней мере, отцовские приступы ярости, спровоцированные алкоголем и наркотиками, не обострялись вдобавок голодом. Иногда, если отец был в состоянии соображать, то не избивал меня до полусмерти, а пинками загонял на кухню. Умение готовить стало для меня своеобразной защитой. Не сказать, что надежной броней, и все же хоть каким-то спасением. Подушкой, способной смягчить удар…

– Наверное, мне повезло. В конце концов умение готовить стало еще одним кирпичиком, позволившим нам с братьями начать новую жизнь.

Слоан долго молчит. Когда она решается заговорить, голос у нее звучит меланхолично.

– Жаль, что вам пришлось столько пережить. Но я рада, что твои таланты остались при тебе.

– А мне жаль, что ты больше не любишь рисовать.

– Мне тоже. Спасибо, что делишься со мной своими умениями. Оказывается, тереть сыр – это… – Она протяжно выдыхает, словно набираясь храбрости. – Весело.

Я театрально изумляюсь:

– Неужели? Я не собирался тебя развлекать!

Слоан хихикает, и я с ухмылкой даю ей новые инструкции. Когда блюдо готово, мы продолжаем болтать. Слоан спрашивает, нет ли у меня чего-нибудь съестного, чтобы составить ей компанию за ужином, и я достаю из кармана злаковый батончик, завалявшийся после перелета. Грызя его, болтаю со Слоан о всякой чепухе. О жизни в Роли. О Бостоне. О любимой еде. О напитках. Обо всем на свете.

Ухожу я только после ужина, когда Слоан начинает мыть посуду, отвернувшись от окна.