Книга Мастер и Жаворонок, страница 98 – Бринн Уивер

Мы перестаем улыбаться. Долго стоим под пронизывающим ветром. Я первой, хоть и с немалым трудом, отвожу взгляд и смотрю на город. Лахлан наблюдает за мной.

– Мне нравится здешний вид. Люблю открытые пространства. С такой высоты виден весь город, – говорю я.

Сердце колотится. Каждый удар вытаскивает из памяти то, что обычно я стараюсь гнать от себя. Оно стучит о ребра так гулко, что Лахлан наверняка слышит этот гул и замечает, как нервно бьется у меня на шее пульс. Но он ничего не говорит.

– К нам в дом вломились бандиты. Они убили отца. Ранили маму, она с тех пор хромает. Поэтому я ненавижу тесные помещения и плохо сплю ночами.

Лахлан мог бы усмехнуться и ответить шуткой. Но он молча стоит рядом. Я убираю с лица волосы и сосредоточенно гляжу на линию горизонта, где в черной дали горят крохотные точки огней.

– Мама разбудила нас посреди ночи. Спрятала в шкафу. Велела не выходить до самого утра, что бы ни случилось – если только она с папой не позовет нас или не приедет полиция. Наверное, она думала, что к рассвету эти люди уйдут. Надо было сидеть тихо. Не шевелиться. «Господи, убереги моих девочек». Вот и все, что она сказала перед тем, как уйти. Я в первый и в последний раз в жизни слышала, как мама молится.

Я тоже молилась той ночью: просила Иисуса спасти мою семью, но Он не ответил. Мы слышали три выстрела, крики, потом шум, пока воры искали деньги, драгоценности и ключи от машины. Потом они сбежали. А Бог молчал…

– Сквозь щель между дверями было видно будильник в соседней комнате. Мы несколько раз выглядывали,и я на всю жизнь запомнила время. Два двадцать четыре. Три восемнадцать. Пять тридцать девять. Шесть двенадцать. Шесть пятьдесят два. Наконец в семь утра сестра велела мне оставаться в шкафу, а сама спустилась к родителям. Мама была без сознания. Папа умер. С того дня я больше никогда не молилась. – Сделав глубокий вдох, сжимаю кулаки, выталкивая слова. – Даже в Эшборне, когда…

Последнюю фразу уносит ветер. Я не пытаюсь ее поймать. Она улетает, не готовая прозвучать вслух.

Я трясу головой. Это не та тема, которую можно обсуждать с другими людьми. Даже со Слоан, которая после Эшборна стала мне как родная. Мы обе знаем о том, что было, но молчим. На терапии психологам я говорила далеко не все. Боялась сболтнуть лишнего и подвергнуть опасности лучшую подругу. Проще было нацепить на себя другую личину: ту, которую я придумала, чтобы людям со мной было спокойнее. Мне казалось, что новый образ избавит меня от одиночества. Но внутри я оставалась наедине с истинным «я».

– Спасибо, – шепчу я, не в силах посмотреть на Лахлана. Глаза заволакивают слезы. – За доктора Кэмпбелла. За то, что позволил мне это сделать.

Возможно, Лахлан не понимает, о чем я. Но он все равно подходит ближе.

Закрыв глаза, я чувствую, как он проводит пальцем по щеке.

– Этот человек не пытался тебе помочь, хотя в этом заключалась его главная обязанность. Он справедливо заслужил свою участь.

Я отворачиваюсь, пряча лицо, и киваю. Лахлан обхватывает мою ладонь и бережно раздвигает пальцы, переплетая их со своими.

– Спасибо, – шепотом повторяю я, не отрывая взгляда от городских огней.

Губы сжимаются в тонкую линию. Тишина. Шум ветра, рокот машин под ногами, музыка за стеклом. Гулко стучит о ребра сердце. Спустя долгое время Лахлан начинает крутить на моем пальце обручальное кольцо. Туда-обратно. Взад-вперед. Движение столь простое и естественное, что он, наверное, даже не замечает, а вот у меня сердце сжимается, будто лист бумаги. В его сгибах и вмятинах навсегда отпечатывается образ Лахлана.