Книга Нелюбимая жена-попаданка для герцога, страница 84 – Ульяна Соболева

Если с ней что-то случится — всё. Конец. Я не герой трагедии, но без неё мне этот мир — вражеская территория. Без карты, без смысла. Пепел.

Я не скажу ей об этом. Она и так всё знает. Эти женщины... они чувствуют.

Особенно такие, как она — с руками в мозолях от трав, с мозгами на полцарства, и с сердцем, которое она пытается прятать. От всех. Даже от себя.

Но не от меня.

Она снова спорила. Со старостой. С крестьянами. С кухаркой. Со мной. Со всем миром, видимо. Я стоял в дверях и смотрел, как она размахивает руками, поправляет волосы, вскидывает бровь — та самая, которая предвещает апокалипсис в отдельно взятом поместье. А я, как идиот, слушал не суть спора, а звук её голоса. И любовался тем, как солнечный свет играет в её волосах. В этом месте я понял, что со мной всё плохо.

А потом — этот кретин, новый писарь. Подошёл слишком близко. Улыбнулся. Она ответила. Просто. Вежливо. Ничего особенного.

А мне захотелось его вышвырнуть в окно.

Просто так, без объяснений. За то, что смотрел. Как будто она его. Как будто он имел на это право. Я сжал кулаки так, что скрипнули перстни. И понял: я ревную.

Чёрт подери, я ревную, как мальчишка на первом балу, у которого увели даму, пока он чесал затылок. Герцог, между прочим.

Когда это началось?

Когда она в первый раз влетела в тронный зал и обозвала меня каменным истуканом, отказалась кланяться и спросила, есть ли в этом замке нормальные мужчины? Когда она велела слугам отодвинуть трон, потому что «там сквозняк, а её поясницу не обманешь»?

Или когда я заметил родинку. Маленькую, ни к чему не обязывающую. Но если бы кто-нибудь посмел на неё смотреть — я бы выколол глаза. Да, настолько всё плохо.

Она пахнет свежим хлебом и зверобоем. У неё ужасные привычки, она всё время суёт нос не в свои дела, вечно спорит, раздражает, доводит, лечит, спасает, переворачивает мою жизнь с ног на голову.

И я бы не променял её ни на одну идеальную, правильную, послушную герцогиню.

Потому что, если она молчит — я чувствую тревогу. А если она рядом — даже в ярости — у меня внутри становится по-человечески.

Да, я ревную. Ещё как. Но хуже того — я люблю. И это, по-моему, самая безнадёжная болезнь из всех, с которыми она сталкивалась.

Я не привык говорить о чувствах. Я привык приказывать. Подписывать. Вставать раньше всех. И ложиться последним. Я привык, что моё лицо — камень. Мои решения — железо. А сердце... ну, оно просто есть. Где-то. Стучит. Функционирует.

И ладно.

Пока в моей жизни не появилась эта безумная, красивая, несносная женщина с голосом, который можно пить, как пряный чай, и характером, от которого хочется одновременно задушить и зацеловать до потери памяти.

Сегодня я оставил ей подарок. Нет, не кольцо с изумрудами, не ленты, не ожерелья. Простую вещь. Ножницы с тонким узором на рукоятке. Она где-то обмолвилась, что старые тупые, и ей ими неудобно подрезать травы. Сказала между делом, с раздражением. Но я запомнил.

Оставил их на её аптекарском столе. Рядом с подсушенным шалфеем и аккуратно свёрнутыми записями. Никто не должен знать. Пусть подумает, что принес кто-то из девок. Или просто нашли. Мне не нужно признания. Мне нужно, чтобы у неё было удобно.

Я ушел, прежде чем она вошла.

А потом — ЭТОТ кот.

— Ну что, твоё высочество, — протянул Василиус, устраиваясь у меня на коленях, как будто я был его подушкой. — Вижу, снова решил быть благородным идиотом?