Книга Нелюбимая жена-попаданка для герцога, страница 47 – Ульяна Соболева

- Ну и кто допустил, чтобы ты туда поехала и лезла куда не надо?

Он зарычал. Тихо. Настоящий, уставший, но всё ещё очень опасный зверь. Зато я уже знала, как с ним говорить. Через иронию, через спокойствие. Через поступки. А не через просьбы

И я не собиралась останавливаться. Потому что была уверена: пусть он и герцог, но я — его самая непредсказуемая угроза.

— Допустил? — переспросила я сладко, с таким медовым теплом в голосе, что им запросто можно было намазать хрустящий тост. — Ах, ну да. Я забыла спросить разрешения у лежащего полутрупа.

Это был тот самый момент, когда даже воздух в комнате поджал губы. Райнар замер, как хищник перед броском — и, если честно, зрелище было эффектным. Он и в лихорадке умудрялся выглядеть угрожающе, будто не лежал в постели, а стоял на поле битвы, с мечом, заляпанным вражеской глупостью. Только вместо брони —покрывало. А вместо оружия — язык, острый, как новая скальпель Анны Викторовны. Простите. Вайнерис

— Как ты смеешь?! — взорвался он, голос ещё хрипловат, но с той самой напористостью, от которой стены древнего замка начинали вспоминать сотрясения былых бурь.

— Очень просто, — я спокойно подошла к столику, на котором до этого мирно стояла ваза с цветами, и сдвинула её в сторону. Затем извлекла из аккуратной кожаной папки свиток и уложила его ровно, как подушку под пациента перед катетером. — Вот. Читай. Пунктики все пронумерованы, слова выверены, подписи имеются. Включая гербовые печати. Кстати, чернила натуральные, на орехах, не смазываются.

Он смотрел на меня, потом на свиток, потом снова на меня. И я видела — внутри него клокочет. Как котёл, в который всыпали щепотку женского своеволия, два литра мужской обиды и ещё ложечку того самого — непереносимой правоты жены.

Он схватил пергамент, развернул, начал читать. Быстро. Пальцы дрожали едва заметно, но глаза метались по строкам, как солдаты на поле, где кто-то оставил мину.

Секунд десять спустя, он резко отодвинулся от свитка, как будто тот укусил его за амбиции. Губы сжаты в линию, лоб нахмурен, взгляд — как натянутая струна, на которой можно играть «Реквием» по его самолюбию.

Он понял. Вот в эту секунду, в этом дыхании, он понял: я не просто залатала дыру.

Я сыграла лучше. Выгоднее. Жёстче. Без его вмешательства. Без крови. Без грубости. Только логика, расчёт, и парочка угроз вежливым тоном. И это его бесило.

— Ты... подписала это без меня, — выдавил он, словно каждое слово было гвоздём в его герцогское самомнение.

— Представь себе, — кивнула я, перекрестив руки на груди, глядя в упор. — Даже без твоей благословенной клячи и без герольда. Вышло, правда, куда тише и результативнее. Кто бы мог подумать, да?

Он вскочил. Пошатнулся — ноги ещё не держали, но на чистом упрямстве и воле остался на месте. Взгляд горел, как факел, которым обычно размахивают в финале пьесы.

И вот тут я поняла: он бы и закричал. Он бы и сорвался. Но сдержался. Потому что всё, что можно было сказать, уже сказал пергамент. И его подписи там не было — и всё равно без него это стало законом.

А это, поверьте, куда больнее любого шрама.

Он взорвался, как, собственно, и полагалось герцогу, которого лишили возможности принимать решения, пока он валялся без сознания с температурой. Зарычал, сорвался, одним резким движением схватил меня за запястья и, не слишком церемонясь, прижал к стене. Спина встретилась с холодным камнем, дыхание с его горячим гневом, а плаза — с ледяным штормом в его взгляде.