Книга Хозяйка старой пасеки, страница 44 – Наталья Шнейдер

Больше ничего. Ни милых сердцу девушки безделушек: заколочек или бижутерии, зеркальца, возможно, косметики, «дневников» с записями для подружек, какой-то мягкой игрушки из детства. Ничего. Словно и не было у этой девочки ни детства, ни подружек, ни воспоминаний, кроме памяти о родителях и писем бог весть от кого. От брата, наверное: едва ли она стала бы хранить записки человека, разрушившего ее жизнь.

Я вернула все на место, глянула за окно. Солнце уже склонилось к верхушкам деревьев, а подняли меня затемно, и за все это время я не присела, если не считать обеда. Полчаса. Дам себе полчаса полежать и ни о чем не думать.

Я опустила голову на подушку и оказалась в кромешной тьме. Огонек свечи вспыхнул, прорезав ее. Озарил носатое сморщенное лицо, блеснул в стеклах очков, за которыми глаза казались круглыми, совиными. Так вот как выглядела покойница при жизни.

— Звали, тетушка?

Я не узнала собственного голоса, таким он был тихим и робким. В горле запершило от запаха сальной свечи — едкая вонь нагара, смешанная с прогорклым жиром. Сознание словно раздвоилось. Одна часть наблюдала со стороны за хрупкой — действительно, в чем только душа держится! — девушкой со светлыми, как у матери, волосами и старухой, восседавшей за массивным письменным столом. Отмечала детали: как девушка то и дело облизывает пересохшие губы, как подрагивают пальцы, теребящие складку платья, как напряжена линия плеч. А вторая часть, та, что принадлежала прежней Глафире, тонула в омуте вины и отчаяния, упорно пялилась на доски пола, не желая — или не смея — поднять взгляд. Саднил свежий порез под пальцем, колючий лен сорочки натирал шею.

— Звала, звала. — Старуха протянула сморщенную, покрытую темными пятнами руку, девушка коснулась губами пергаментной кожи без тени эмоций, меня передернуло от запаха — смеси камфары и старческой затхлости. — Устроила я твою жизнь, Глашка, век меня благодарить будешь.

— Так вы мне разрешаете? — В душе девушки вспыхнула неподдельная радость. Монастырь, вдали от людской суеты и людской молвы, труд и молитва, и, возможно, наконец-то покой.

— Что? — не поняла тетка.

— Пойти послушницей, а потом…

— Что за глупости, нет, конечно! — рявкнула старуха. — Молода ты еще в монашки идти. Твое дело детей завести и род продолжить, чтобы не пресекся.

— Но…

— Молчать!

Старуха хлопнула ладонями по столу так, что подсвечник подскочил. Копоть от свечи взвилась темной струйкой. Тетушка всегда покупала сальные, экономила, а ведь в кладовой два пуда восковых, оставшихся от батюшки.

Ох, батюшка… Внутри заныло старой, привычной болью, точно от давно гниющего зуба.

— Своего ума нет, так чужих слушай. Сговорила я тебя. За Захара Харитоновича.

— Я не хочу замуж! — Девичий голос тоже взлетел чуть ли не до крика. Столько ужаса в нем было, что у меня сердце сжалось.

Старуха подпрыгнула, видимо, от неожиданности — так не вязался этот крик с едва слышным лепетом. Опомнилась.

— А никто тебя не спрашивает, хочешь ты или нет. Захару Харитоновичу дворянство нужно, чтобы землей да лесом торговать. Значит, станет он Верховским, твою фамилию возьмет, а ты ему сыновей нарожаешь, чтобы древний славный род не пресекся из-за твоей дурости.

По спине побежал холодный пот, пальцы, вцепившиеся в складки платья, задрожали. Память услужливо подкинула поцелуи, жаром растекающиеся по телу, руки, бесстыдно лезущие туда, где никто никогда не касался, стыд и гадливость от осознания — чего именно от нее хотят, суровое «ты теперь моя жена, а это супружеский долг», боль и слезы. И хоть я — та я, что наблюдала за этим со стороны, — понимала умом, что все должно быть совсем по-другому, что близость может приносить радость, а не унижение, все равно содрогнулась от ужаса и отвращения, когда волна чужих воспоминаний накрыла меня с головой.