Книга Тернистая звезда, страница 112 – Anevka

— Сабсе чаалак санп, тумб аб маанав джати ко докла дене, чуне ху логон ко сатаане ки химматнахин карте (Не смеешь более, змей хитрейший, обманывать род человеческий, преследовать избранных), — голос священника, объёмный и чистый, звучал как музыка, отличаясь от бормотания жреца, как трель певчей птицы от карканья стервятника.

Старец запнулся на полуслове и качнулся, вперёд, будто ноги внезапно перестали держать.

Джегг подхватил его за плечи, помогая устоять.

Четверо Бессмертных наблюдали эту сцену без какого-либо беспокойства: жрец и по ступенькам-то поднимался не без труда, так что присутствие более молодого священнослужителя их не насторожило.

С мягкой улыбкой Джегг прикоснулся к шее старика — руки тот судорожно прятал, а шея, линия скулы… вот она!

* * *

Увидев Ракшаса на вершине Пути Героя Мохан не слишком удивился: если б это исчадие можно было убить человеческим оружием, его давно бы низвергли обратно в Бездну. Но нет! Ракета попала точно в цель, а он стоит в сердце священного города Хампи и ухмыляется, как ни в чём не бывало!

Жрец пытался изгнать Ракшаса, призывая на помощь всю мощь бога Нааяка, но тот, должно быть, отвлёкся сегодня на другие дела. Демон даже бровью не повёл.

Мохан ощутил тепло его руки и упал в это тепло, как капля падает в озеро. Он снова купался в Божественной Любви, как некогда, ещё до обретения грубого человеческого тела. В экстазе молитвы это чувство, бывало, навещало жреца. Особенно в молодости, когда на закате светила сердце трепетало сладким пониманием единства всего и вся, ощущением гармонии. Но чем старше становился Мохан, тем больше грязи ложилось на окошко, через которое нисходил к нему Божественный Свет. Пока душа его не потемнела совсем, так, что он забыл… забыл, что и сам он — часть этого Света, чистый луч, не подвластный тьме или скверне. Разве можно замарать Свет? Нет. Грязна можетбыть лишь поверхность, на которую луч света может упасть.

Сейчас Луч-Мохан падал всем своим существом на ладонь Бога. Бесконечно милосердного. И столь же бесконечно печального. Печаль его отзывалась в Мохане саднящей болью (как это ни странно для луча Света), потому что именно Мохан, тот Мохан, кто жил среди людей, и отчего-то забыл, что он Луч, создавал ту смердящую кровью и ненавистью дрянь, на которую Свет вынужден был упасть. Нет ничего более трагичного для Света, берущего начало в Предвечном, пронзившего время и пространство, чем закончить свой бег в луже нечистот.

Мохан пытался оправдаться. Возразить. Сказать, что был обманут. Каким-то Ракшасом. Но и Ракшас оказался таким же Лучом Света. И каждый из Бессмертных был маленьким лучиком. И даже шах Рамод, сияние которого блекло и тускнело от закопчённого стекла, в котором тот заточён, и коварная Юсфиталь, увязшая в жидкой мгле, в сути своей оставались Светом. И единственная причина, по которой Мохан освещал собой унылый кусок пустыря, с которого запустили ракету в сторону колонии, состояла в воле самого Мохана.

Но о какой воле можно говорить, если ты Свет? Всё это внешние обстоятельства, которые… Тёплое милосердие Предвечного предупреждающе всколыхнулось. Лабиринты смыслов, созданные зеркалами слов, для него не годились. Свет прозрачен. И при этом ослепителен.

И тот поток Света, что включал в себя Мохана, с наслаждением сместился с отмеченного плавленым песком пустыря на прохладные плиты священного Хампи.