Книга Ночная радуга, страница 174 – Жанна Володина

Я встречаюсь с глазами Аркадия Сергеевича, который церемонно кланяется мне, как будто я наследница престола, и тут же нелогично подмигивает, демонстративно поправив идеальный воротник белой сорочки и черный галстук.

Пока я размышляю, что бы это значило, Верещагин начинает говорить:

— Илья Романович! Я рад, что вы не возражали против выбора места встречи.

— Удобство места встречи зависит от темы разговора, — снисходительно отвечает отец. — Поэтому качество его я смогу оценить чуть позже. Слушаю.

Верещагин смотрит на меня с ухмылкой и молчит, как будто подталкивает именно меня к началу разговора. Что ж…

— Папа! — улыбаюсь я отцу. — Мы знаем, как погибли Ковалевские.

Приподнятая бровь Вяземского позволяет понять, что для него это сюрприз. Он явно рассчитывал на другую тему разговора. Видимо, думал, что я заставила встретиться Верещагина с ним, чтобы решить вопрос со мной. Или начать его решать.

— Что же вы знаете? — не торопится выразить свое удивление словами мой отец.

— То, что их отравили! — быстро реагирует Верещагин, не дав мне ответить.

Так… Пошел ва-банк.

— Это вряд ли, — лаская мою руку, лениво отвечает отец. — Вы можете знать, что они отравились, не более.

— Откуда? Откуда такая уверенность, что это не преступление? — бросает вопрос Никита. — Два вменяемых, трезвых, взрослыхчеловека, опытные охотники. Не могли же они сами заменить всю соль в собственном охотничьем домике на нитрит натрия? Или они, как и мой отец, так разочаровались в собственной жизни и своем окружении, что решили таким экстравагантным способом уйти из жизни?

Чувствую всем кожным покровом, как заводится Верещагин. Чем раздражённее он становится, тем спокойнее и даже равнодушнее реагирует Вяземский.

— А что сделал твой отец? — вмешиваюсь я, вспомнив про домашнее задание от Сашки, и смело продолжаю. — Прости. Он тоже отравился?

В наступившей тишине становятся слышны звуки, на которые мы, занятые важным разговором, до этого не обращали внимания: тихие чужие разговоры, стук столовых приборов, звон бокалов, быстрые шаги расторопных официантов, легкая музыка из динамиков.

— Нет, — скрипит зубами Никита, немного побледнев, но больше ничего не рассказывает.

Во взгляде отца появляются насмешка и… сострадание, чистое, искреннее, глубокое. Через пару секунд оно исчезает, оставив место только насмешке, легкой, снисходительной.

— Папа! — обращаюсь я к отцу, почувствовав в глубине собственной души безотчетное желание защитить Верещагина.

Стокгольмский синдром? Хронический недосып? Прогрессирующее слабоумие? Выбор не радует.

— Неужели не было версии об отравлении? — продолжаю я. — Ведь была?

— Была, — отвечает отец, по лицу которого проходит тень осуждения моей реакции. — Чтобы спасти и жизни, и бизнес, и репутацию, мы втроем решили придерживаться версии несчастного бытового случая.

— Втроем? — не верит Никита, явно намекая, что он точно знает, чье решение это было.

— Хорошо, — кивает отец. — Хочешь правды — пожалуйста. Наслаждайся! Это было решение Верещагина. Это была его горячая просьба.

— С какой стати? — презрительно фыркает Никита. — Удобно теперь оставить виноватыми во всем Ковалевских и Верещагина! Они же мертвы!

Вяземский кивает Аркадию Сергеевичу, который помогает ему встать, выдвигая стул, и снисходительно говорит Никите: