Книга Волк и дикий цветок, страница 84 – Элла Филдс

Вино. Он отравил вино.

Рорн перешагнул через меня и направился к дверям.

– Ее действие закончится примерно через неделю, а к тому времени… – Он выдохнул, и его тон стал жестче: – Ты поймешь, что подвергать себя опасности больше нет смысла.

Двери закрылись.

Часы тянулись, превратившись в два дня. Еду в мою комнату приносил только муж.

После бесчисленных провальных попыток уговорить его меня отпустить или найти способ положить конец этому жестокому наказанию, мне оставалось лишь сдаться.

Я металась туда-сюда, я плакала. Я игнорировала Рорна.

Я начала его ненавидеть.

Несправедливость всего, что он сделал, всего, что мне пришлось вытерпеть из чувства долга и якобы предсказанной любви…

Все это перевоплотилось в такую глубокую ненависть, что даже моя кожа пылала, обожженная пламенем, что медленно горело в груди. В самой глубине моей души.

Ненависть копилась, росла и стала в конце концов такой сильной, что, стоило мне просто присесть, и я начинала раздирать себе кожу.

Я не спала. Я мерила шагами мастерскую или рисовала.

Даже Тинону не разрешалось меня навещать. Я осталасьнаедине с собой, но не так, как раньше. Теперь мне не просто было одиноко, я страдала и сгорала заживо в холодных объятиях так называемой преданности нашего короля.

И я позволила этому чувству вырваться наружу. До последней капли. Я выпустила на волю все, что раньше подавляла, на что закрывала глаза, с чем тщетно боролась долгие месяцы.

Дрожа всем телом, я нашла картину, где изобразила зеленоглазого волка.

Одну из многих, которые мне пришлось оставить незавершенными, ведь я его бросила, считая, что должна так поступить, считая, что он больше меня не захочет. А если и захочет, то у нас все равно ничего не выйдет. Что оставить его было к лучшему.

Теперь мне было все равно, нужна я ему или нет. Я лишь хотела, чтобы он выжил. Так что я поставила картину на мольберт, вытерла слезы с лица и поддалась агонии, чтобы ее закончить.

Хоть так я посмотрю на него, если мы не сможем больше увидеться, если пришедшая в Вордан война его унесла. Я отказывалась его забывать, как бы это меня ни разрушало. Все равно все попытки позабыть оказались тщетны.

Каждый трепетный мазок кисти, оживлявший его на холсте, мало-помалу пускал трещины в чем-то самом важном у меня внутри. Один лишь вид волка – вид того, кто никогда не станет моим и кого я, вероятно, больше никогда не увижу, – ломал во мне нечто такое, чему уже не срастись.

Но я не могла остановиться, пока не закончу картину. Пока эта сущность внутри меня не вырвется на волю.

Дыши, цветочек.

По каждой вене растеклась мучительная боль. Каждый мускул свело судорогой, и кисть наконец выпала из трясущихся пальцев.

Я рухнула на колени, запрокинув голову, пока моя боль вырывалась наружу.

Извергалась.

Слезы хлынули из глаз, потекли по щекам. Я с воем взорвалась осколками, полными сожаления и ярости.

И вместе со мной – все стеклянные вещи в мастерской.

Разлетаясь во все стороны острыми, как кинжалы, осколками, стекло кричало вместе со мной. Так громко, что пустота не просто пришла на зов. Она разверзлась ураганным ветром, что погасил пламя свечей и засвистел в пустых оконных рамах.

Крик эхом унесся в пустоту, но я уже выскальзывала на свободу, проваливалась в дыру, которую каким-то образом умудрилась прорвать, несмотря на зелье, которым меня опоили.