Книга Брусничное солнце, страница 28 – Лизавета Мягчило

Теперь Аксинья Федоровна принадлежит богу и больше не мучится. Им полагается быть благодарными.

Сколько себя в этом не убеждай, а едино пусто внутри, надсадно. Настасья продолжала игнорировать дочь, отправляла поручных с письмами в церковь и к знакомым семьям, подбирала последнюю одежду для собственной матери.

Варя задерживала дыхание, пока служанка до треска ребер затягивала корсет, принимала неловкое сочувствие крепостных, скиталась без цели по дому. Напряжение ощущалось почти физически, сводило скулы и тянуло жилы из тела. Вот мимо пробегают служанки с тазами для омовения, прячут глаза. В пристройке так надрывно зло голосит матушка, что её голос слышен во всех гостевых комнатах.

«Что за дурная манера молоко под печь пихать?Всё ваши привычки, кому велено прекратить? Нет здесь домовых, вы меня ублажать должны, хозяйку вашу! Евсей! Отсыпь кухарке три удара розгами, мочи моей нет с этой королобой[1] бабой!»

Сегодняшнему дню полагалось стать одним из самых тяжелых. В поисках утешения, ноги сами понесли её в комнату бабушки.

Варя помнила, как обнимали её теплые сухие руки, лениво раскачивая на кровати, когда очередной сон обращался кошмаром и она, задыхаясь, распахивала двери покоев Аксиньи. Помнила колыханки у самого уха, распутывающие волосы пальцы и запах дикой ежевики — терпкий, сладкий. Помнила, как в ветвях у окна заводила свою песню голосистая малиновка, а бабушка беззлобно ругалась на неё. Не так давно осина у окна иссохла, её пришлось срубить. Прекратила петь обиженная, потерявшая родной дом пташка…

Здесь стало смертельно тихо.

Все совсем неправильно, по-иному, в дверном проеме открытой двери были видны серые платки на склоненных головах. Крепостные девки омывали тело. Прозрачные ручейки стекали по бокам, с промокшего матраса на пол поразительно гулко падали капли. Бледные служанки крупно дрожали и нервно дергались от любого скрипа. Отдергивали руки с хлопковыми тряпицами так быстро, с таким облегчением, словно не омывали покойницу, а гладили вдоль гладкой чешуи смертельно опасную жирную гадюку.

Одели белоснежный саван, заметанный серебряной широкой нитью, расчесали седые, целованные луной волосы. И казалось, что она спит: мирная, расслабленная, стерлась ужасная гримаса агонии. Снова хотелось почувствовать её объятия и хриплый снисходительный смех. Ту неведомую силу, которая защищала Варвару от любых напастей, стоило очутиться в мирке, созданном этой маленькой комнатой и родной душой.

Забудется. Тело опустили в гроб, снесли по ступеням. Сиротливо опустела кровать, не пахло больше солнечной ежевикой. Выветрился и запах полыни, проводивший Аксинью в последний путь.

Вместо этого в комнате поселилось что-то иное, пожирающее радость, темное. Варвара пыталась отбросить эту мысль, сослаться на душевное потрясение и избыток тревоги в последние дни. Да только она это «иное» видела. Весь мир нежданно переменился — цвета стали глубже, ярче, тени в углах обрели жизнь. И силуэт этого существа, враждебного и холодного, отчаянно скреб высокий комод, подвывал, скользил ледянымсквозняком по щиколоткам.

Верхняя полка оказалась запертой на ключ, как ни дергала Варвара бронзовую ручку, та не отворилась. Тень скользила у ног, ластилась, исступленно выла, словно оголодавшая без любви и внимания кошка. Скреблась, протискивая черные лапы к замочной скважине под её пальцами.