Книга Брусничное солнце, страница 27 – Лизавета Мягчило

Барыня с трудом выкарабкалась, устало растянулась на влажной сырой земле. И тут же, вздрогнув, резко села. Рядом мужчина — неясный теряющийся в тумане незнакомый силуэт. Ещё немного пройти и она его рассмотрит. Но глаза, она так четко увидела его глаза… Глубокие, не карие, по-настоящему черные. Он улыбался, медленно опускаясь перед ней на колени. Варвара не сразу заметиластрашную рану в животе. Под ногами снова спелая, налитая красными боками брусника, настоящие горы, в которых не сделать и шага.

«Уходи, я прошу, не гляди»

Дрожащая рука потянулась навстречу ему, а незнакомец разочарованно отвернулся.

И её выдернуло из сна громким воплем.

Не понимая, где находится, Варя с надсадным криком села. В сжатой от ужаса глотке першило. Смятые простыни пропитались собственным холодным липким потом. Сердце колотилось где-то в глотке.

Барыня упала ничком, перекатилась на живот и её вырвало на пол. Расширенными от ужаса глазами она глядела на темное пятно у кровати — из желудка Варвара исторгла крупные ягоды брусники.

А за дверьми поднималась, разрасталась суматоха. Оживал переполошенный дом.

Время близилось к рассвету, давно утихла гроза. Вот-вот снова наступит душное, удручающе вязкое утро. В висках пульсировала, свистела, как опускающаяся на спину розга, муторная тяжелая боль. Варя Сплюнула вязкую слюну и вытерла рот тыльной стороной кисти.

Дверь приоткрылась, в узкую щель просунулась голова Авдотьи. Весь её заспанный вид выражал сопереживание и жалость. Брови Варвары непонимающе сдвинулись к переносице. Она заставила ослабшее тело сесть ровно, подальше от зловонной лужи.

— Гляжу поднялись вы, барыня? Горе-то какое, скончалась ваша бабушка. Подошедшая распахнуть окно служанка только поутру приметила.

[1] Разиня, дура на старославянском

[2] Бойкая на язык девушка

[3] Старинный кукольный театр

Аксинью Федоровну хоронить решили на главном Костромском некрополе близ Ипатьевского монастыря. Среди богатых родовых могил, с величественными белыми плитами, защищающими тела от осквернений и весенних паводков куда лучше, нежели слой земли. На могилах — громкие эпитафии скорбящих, вокруг — величественно возвышаются скульптуры нежно-печальных серафимов.

Варвара не видела дороги, мир вокруг затянуло белым туманом, она чувствовала дурноту и пустоту в груди, там, где полагалось биться сердцу.

Помнила лишь то, как вскочила с кровати и ринулась в бабушкину комнату с настежь распахнутой дверью. Мать уже стояла у кровати почившей, прижимая бледные руки к животу. Какие бы ни были их отношения — они любили друг друга. Извращенной, порою неправильной, лишенной нежности любовью. Но приключись беда — мать всегда стояла за дочь, а дочь за мать. И вместе они казались страшной, несокрушимой силой.

Было ли больно Настасье так же, как Варваре? Или горе матушки несоизмеримо огромно, несмотря на черствое загрубевшее сердце? Старшая Глинка не плакала. Сухие глаза раскраснелись, она часто промаргивала их, наклоняясь к сморщенным материнским рукам. Трепетно, как и подобает дочери, она сложила их на груди, пригладила скрюченные агонией пальцы, аккуратным касанием прикрыла выпученные от боли пустые запавшие глаза.

Мигом стерся увиденный во сне кошмар, забылись кровь и ягоды на полу собственной комнаты. Варя сделала несмелый шаг вперед, смаргивая злые слезы коснулась холодной дряблой щеки, наклонилась, поцеловала лоб.