Книга Девочка⁰, страница 22 – Микита Франко

Для причащения нас выстраивали в очередь – сначала младшие классы, потом старшие. Я слышал, как во время построения Гордей спорил со своей учительницей:

– Почему я должен облизывать ложку после ста человек? Это негигиенично!

В ответ учительница и некоторые его одноклассницы начинали шикать, говорить ему: «Ты дурак, что ли?» – и серьезно объяснять, что, когда речь идет о Крови и Плоти Иисуса, не должно быть мыслей о грязи. Оно все чистое по умолчанию, потому что святое.

– А глисты у первоклашек тоже святые? – ворчал Гордей. – У них по-любому у всех глисты.

Другие ребята закатывали глаза, а я хихикал. Раньше мне было стыдно, что Гордей так себя ведет во время серьезных обрядов, но теперь почему-то стало смешно. Я чувствовал, что я с ним на одной стороне.

После причастия нас снова построили, только теперь для выхода из храма. Я оказался во главе колонны семиклассников, и прямо надо мной возвышался отец Андрей – наш священник и по совместительству учитель по основам православия. К нему подошла Кира Викторовна – классная руководительница Гордея и, понизив голос, спросила, может ли он исповедать человека на дому, а то, понимаете, мама болеет… Отец Андрей кивнул, и Кира Викторовна одними губами спросила: «Сколько?» Тот сначала отмахнулся, но она странно, даже несколько строго посмотрела на него, и он показал ей пять пальцев. Цена вопроса – пять.

«Что это значит? – думал я. – Пять тысяч? Пять сотен? А может, он просто хочет дать пять…»

Последнее предположение меня насмешило, и я прыснул в кулак. Отец Андрей заметил это, но ничегоне сказал.

Мне от случайно подслушанного диалога (хотя что тут подслушивать, общались они жестами) стало хорошо и плохо одновременно. Хорошо, потому что наш папа такой не один. Плохо, потому что Гордей оказался прав. А если Гордей прав, значит, весь этот мир, выстроенный вокруг нас на правилах добра и зла, греха и искупления, – сплошная фикция. Значит, нет ни хорошего, ни плохого, ни ада, ни рая, и Бога тоже нет.

А если Бога нет, то все дозволено.

Остаток дня я провел в ощущении абсолютной бессмысленности происходящего. Все, что раньше было для меня важным и значимым, теперь казалось нелепым и комичным. Мой неизменный сарафан, платок на голове, православные дисциплины, разговоры о Пасхе и воскрешении Христа – все было подчинено одной большой лжи.

Дома, на кухне, мама готовила тесто для куличей и разводила красители для яиц. Она попросила помочь, а у меня в голове крутилось только одно: «Зачем Богу крашеные яйцаа?». Крашеные яйца, крашеные яйца… Я старался вдуматься в то, что мы делаем – красим яйца, – и чем больше думал, тем страннее мне казалась наша действительность. А раньше я этого не замечал.

Механически выполнив все мамины поручения, я зашел в нашу с Гордеем комнату и сел на кровать, напротив иконы Иисуса. Раньше, когда я смотрел на нее, мне казалось, что Иисус смотрит в ответ, что он подмигивает мне и улыбается. Теперь ничего.

Я опустил ее плашмя, лицевой стороной вниз, чтобы больше не видеть равнодушных глаз Иисуса.

– Говоря откровенно, – прошептал я, – мы оба знаем, что я тебя придумал.

Скинув с себя школьную форму и комом затолкав ее в шкаф, я переоделся в вещи Гордея и, быстро прошмыгнув мимо кухни, отправился гулять по городу.

На углу, возле продуктового магазинчика, торговала семечками бабушка. Проходя мимо, я, не останавливаясь, схватил газетный кулек и побежал. Вслед мне неслись проклятья и безобидные оскорбления – «хулиган бессовестный» да «воришка». Я обрадовался: хулиган, бессовестный, вор – все было в мужском роде.