Книга Почти 15 лет, страница 250 – Микита Франко

В десять часов он позвонил Ольге Генриховне, чьей поддержкой заручился в больнице. Всего три слова:

— Пустите меня к нему.

Она опешила:

— Когда? Сейчас?

— Да. Я подъеду.

— Так уже время сколько… И операция была сложная…

— Просто проведите меня к нему, — настаивал Слава, понимая, насколько нагло звучит. — Григорий Викторович сегодня дежурит, я спрашивал, пусть только встретит и проведет, я не буду мешать, ни ему, ни Льву, я никого не потревожу, пожалуйста…

Она сдалась:

— Я позвоню ему. Но он может не согласиться, это нарушение распорядка.

Слава сказал: «Спасибо», а сам подумал: как же, не согласиться он. Как будто ему слова что-то значат против слов главного врача.

Конечно, он понимал, что ведет себя, как… как блатной. То самое слово для «своих» людей — оно и про него тоже. Ему было неприятно думать, что в тот же самый момент, когда его в десять вечера пускали в одиночную палату к своему мужу, где-то в этом же городе, а может, даже в этой же больнице, с другой гомосексуальной парой, у которой нет связей во врачебной среде, статуса ценного специалиста и покровительствасо стороны главного врача, обходились совсем иначе. Им говорили про карантин по ковиду и не рассказывали о состоянии любимого человека. Но он бы ни от чего не отказался ради всеобщей справедливости: ему нужно было ко Льву любой ценой, даже нечестной. И пускай потом будет ужасно стыдно, что они играют с государством в поддавки, лучше этот стыд, чем ужас неизвестности.

Лев лежал на кровати, освещаемый только светом уличных фонарей из окна. Слава не притронулся к выключателю — он ведь обещал его не тревожить, — и бесшумно прошел вперед, не сводя взгляда с бледного лица. Даже в полумраке были видна чернота вокруг сомкнутых глаз, а на левой щеке — Лев лежал, слегка наклонив голову право, — заметны следы царапин и порезов от осколков стекла. Он тяжело дышал. Мелкие проводки прятались в складках одеяла и цеплялись в районе груди. Слава испытал непреодолимое желание опустить на эту грудь голову, послушать звук сердцебиения, ощутить дыхание на своей коже — почувствовать его жизнь, в которую он будто всё никак не мог поверить. Но он не двигался с места, боясь неожиданной хрупкости Льва: неверное действие может стать необратимым последствием.

Он сделал шаг к постели, коснулся теплой руки своею, переплетая их пальцы.

— Лев, это я, — прошептал он.

Но у него был глубокий сон — врач об этом предупреждал.

Слава, чуть сдвинув одеяло, присел на краешек постели, не выпуская его руку.

— Мне сказали, тебя нельзя тревожить, — шептал он. — Но мне очень нужно было тебя увидеть, и, ещё так казалось, что тебе тоже очень нужно меня… почувствовать, — он говорил, словно оправдывался, и осторожно гладил его по руке: от ладони к изгибу локтя, и снова вниз, чувствуя, как подушечки пальцев гуляют по выпуклым венам. — Вот… Я рядом. У меня не больше получаса, но завтра я снова приду.

Он думал, что будет много и путано говорить, высказывая всё, что накопилось за день: и какой Лев дурак, что не принял помощи, и как его самонадеянность уже не первый раз выходит боком, и что он напугал детей (но они, если что, в порядке), и самое главное: напугал его! Так сильно, что он… Что он чуть было не поверил, что это опять повторяется, что он теряет самого дорогого, самого близкого, самого любимого человека, словно обреченный на нескончаемые потери, только этой ему было бы не вынести.