Книга Почти 15 лет, страница 247 – Микита Франко

«Ну тогда… Тогда я скажу, что он танцует кавказскиетанцы, — прикинул Лев. — И это тоже культурная апроприация, ведь он не кавказец!»

Эта мысль его успокоила: стало быть, придумал, как отвертеться от скандала, который сам же и навоображал. К середине ночи он, вымотавшись от раздражения на ногти и уши, заснул от злой усталости, а в шесть утра прозвенел будильник: следующая остановка — Новосибирск.

Теперь они ехали как три чудилы: крашеные, цветные, блестящие. Ваня спал на заднем сидении, Мики заткнув уши музыкой, смотрел на мелькающий за окном сибирский пейзаж. Он наблюдал за младшим через зеркало заднего вида, а на старшего поглядывал боковым зрением, и в этой вдруг возникшей умиротворенной тишине, когда, казалось, замерло время и можно было оценить их семью со стороны, Лев подумал: «Ахренеть».

«Я отец, — подумал он. — И это — мои дети. Ахренеть».

Он чувствовал себя таким замотанным большую часть жизни — работой, отношениями, ссорами со Славой, сжирающей бытовухой, а ещё, конечно, личными загонами («Я что, гей с детьми?»), что, кажется, никогда всерьёз не пытался оценить своё родительство, никогда не застывал посреди комнаты с шокирующим осознанием: он — отец. Настоящий отец. И эти странные пацаны, едущие с ним в одной тачке, называют его папой.

«Ахренеть», — снова подумал Лев, вздыхая.

Но это было не досадное «Ахренеть», а удивленное и обескураживающее, ведь ему достались отличные ребята: умные, талантливые, ещё и… смелые. Точно смелее него самого. Ему понадобилось больше двадцати лет, чтобы научиться говорить: «Я гей» и не давиться этим словом, как костью, застрявшей в горле, а к принятию и осмыслению своей ориентации он только-только подобрался — ещё не осмыслил, нет, скорее посидел рядом с этим осмыслением. Его путь к серьгам и лаку для ногтей исчислялся годами, путь его детей — часами. Поэтому они были лучше, чем он.

Они ещё не въехали в Новосибирскую область, но обширные поля и лесостепь свидетельствовали, что они уже близко. Сосны теперь господствовали вдоль дороги, а воздух, просачивающийся в машину, казался холоднее, чем утром. Пошел мелкий снег, и Сибирь начала раскрываться перед ними.

Нет такого места или чёткой границы, указывающих на то, где начинается Западно-Сибирская равнина. Постепенные перемены удивляли Льва: как будто спокойная река вдруг стала бурлящей, и ты оглядываешьсяназад, а земли уже не видишь. Чем ближе становился город, тем меньше вокруг было деревьев, а местность начинала напоминать степную: одни травы, иногда вперемешку с полевыми цветами и сорняком, но большей частью просто травы.

Оглядывая эти поля, Лев поcматривал на Мики и мысленно обращался к нему: «Видишь? Видишь?..», и ему казалось, что он видит. Это был странный, замеченный Львом ещё в детстве парадокс природы: она даёт почувствовать тебе нечто, существующее лишь потому, что ничего другого нет. В этом и заключалась красота степи: в степи ничего нет, кроме самой степи. Это красота отсутствия. Льву хотелось, чтобы среди этих бескрайних трав и ветра Мики увидел нечто гораздо большее, чем он сам, и когда-нибудь смог написать об этом.

А потом на горизонте Лев увидел то, что вряд ли было заметно сыну: грязно-серая Лада, почти игриво вильнув передним корпусом, пошла на обгон контейнерной фуры. Лев сжал руки на руле, пытаясь сообразить, что это за манёвр: они вот-вот сравняются с фурой, места для обгона нет, с правой стороны — кювет, так за каким чертом?..