Книга Окна во двор, страница 29 – Микита Франко

Слава возился с панкейками на кухне. Проходя мимо, я стащил один прямо со сковородки – долго перебрасывал из одной руки в другую (горячо, блин) и в конце концов уронил на пол.

– Минус блинчик, – скорбно заключил я.

Слава отошел в сторону, пропуская меня к мусорному ведру.

– Тебе плохо? – негромко спросил он.

Я выкинул пострадавший панкейк и удивленно глянул на отца.

– Ну… я… это просто кусок теста.

– Я не про кусок теста. Я про вчерашнее.

Я помотал головой.

– Забей, пап.

– Что там произошло?

Я снова помотал головой.

– Ничего.

– Настолько ничего, что ты оказался в полицейском участке?

Я промолчал, опустив глаза в пол. Стыд вернулся, окатил меня с головы до ног и налип на кожу.

– Кто дал тебе траву?

Он говорил строго, как будто собирался меня отругать, и от этогостановилось еще хуже. Я молчал.

– Артур тебе ее дал?

Я молчал.

– Мики…

– Пап, я никуда с ним не ходил. Мне знакомые из школы дали.

– Вчера вечером ты говорил другое.

– Что я говорил?

Слава, вздохнув, процитировал через силу:

– «Трахнул и накурил».

– Я не знаю, почему так сказал. Я был накуренный.

Я забегал глазами по кухне, не зная, куда себя деть. Мне было стыдно, что Слава догадается, какой я тупой, хуже маленького ребенка, хуже Вани, ведь с Ваней-то все в порядке, это я, взрослый парень, пошел ночью за незнакомцем и вляпался в идиотскую ситуацию. Я же сам пошел! Даже пятилетние дети не пошли бы, а я…

– Посмотри на меня, – попросил Слава.

Я остановил взгляд: вроде и на его лице, а вроде и мимо. Слава вкрадчиво проговорил:

– Слушай, иногда насилие бывает неявным. Может казаться, что ты сам на это пошел, но на самом деле тебя могли убедить, уговорить, запугать… И все это считается насилием.

Я почувствовал, что вот-вот расплачусь.

– Не хочу об этом! – отрезал я, отворачиваясь.

– Ладно, – согласился он. – Но, если что…

– Я знаю, – перебил я. – Знаю! Но я соврал. Честное слово, я соврал вчера.

«Если что, я рядом» – вот что бы он сказал. Добрый, принимающий, всепрощающий Слава… Я жалел его. Я жалел, что из всех детей на свете, которые могли ему достаться, достался ему именно я.

Я желал ему лучшего, поэтому я молчал.

Вот уже несколько месяцев я никак не мог закончить свою первую книгу: наивную историю про двенадцатилетнего мальчика из спецкласса, которого все считали дураком, а он на самом деле имел исключительный художественный талант. Я назвал этого мальчика Шмуль. Лев, узнав об этом, спросил: «Он еврей?», я не понял: «Почему еврей?», а он ответил, что это еврейское имя. Я особо и не думал, что это за имя, мне даже казалось, я выдумал его сам, такое несуществующее слово, как когда произносишь всякую ерунду: жмуль-гнуль-шмуль.

Я видел себя в Шмуле, хотя у меня не было ни таланта в рисовании, ни ужасных оценок в школе. Но что-то в его истории было похоже на мою. Кроме мрачной покинутости и одиночества, у Шмуля были отвратительные мама и папа – они вечно ругались и никогда его не слушали.

– Это детская книга? – интересовались родители в те моменты, когда мне хотелось рассказать кому-нибудь о том, чем я занимаюсь.

– Типа того.

– Ты хочешь быть детским писателем?

– Наверное, да.

Лев хмыкал.

– Я думал, ты ненавидишь детей.

– Я всех ненавижу.

Сказав это, я улыбнулся, переводя свою внезапную откровенность в шутку.

Эта недописанная повесть тянулась за мной еще из России, и здесь, в Канаде, писалось хуже всего. Я пытался создать добрую поучительную историю «для самых маленьких», но весь был переполнен злостью и раздражением. Бедного Шмуля швыряло из стороны в сторону, иногда он посылал своих маму и папу в выражениях, недопустимых для юных читателей. Хуже всего было ощущение, что я перестаю чувствовать русский язык так, как чувствовал его дома, хотя мы по-прежнему говорили на нем в семье и я старался читать книги.