Книга Военный инженер Ермака. Книга 3, страница 27 – Михаил Воронцов

— Свершилось. Кум-Яхор принял чёрные воды. Его имя больше не произносится. Его чум будет разобран, вещи сожжены. Родичи очистятся дымом можжевельника. Все закончено.

Вогулы начали расходиться. Женщины уводили детей, мужчины молчали. Только Алып остался стоять у края.

Торум-Пек подошёл к Ермаку:

— Нам жаль, что так случилось.

— Мы уважаем ваши законы, — ответил Ермак. — Предатель получил по заслугам.

— Останетесь до утра? Ночью дорога опасна.

— Нет. Уйдём сейчас. Прощайте.

Мы спустились к стругам. Казаки молча расселись, взялись за вёсла. Я сел рядом с Ермаком на корме.

— Тяжело было смотреть, — сказал я.

— Война — не бабьи пляски, — ответил атаман. — Предательство карается смертью везде — у русских, у татар, у вогулов.

— Неужели он действительно считал, что вогулам будет лучше с Кучумом, чем с нами? Или он сошел с ума на старости лет?

— Не знаю. Но хорошо, что его сейчас нет. Старая змея кусает больнее молодой. Мы — воины. Наше дело — землю взять, знамя поставить, Кучума разбить. А потом придут священники, воеводы, купцы, царевы бояре — пусть решают, как будет дальше.

… Я проснулся от странного света, льющегося в окно. Сначала решил — пожар, но сияние было холодным, зеленоватым, будто кто-то натянул над небом полотнища из светящегося шелка. Даша спала, до шеи укрывшись шкурой: ночи уже стояли холодные. Я не стал ее будить и вышел на улицу.

Там уже собрались люди. Казаки стояли кучками, крестились, бабы причитали вполголоса. Над Кашлыком, над деревянными стенами острога и темной лентой Иртыша полыхало небо. Зеленые всполохи переходили в желтые, затем в багровые, словно невидимая рука размешивала краски в огромной небесной чаше.

Северное сияние — понял я с запозданием. В прошлой жизни видел его несколько раз, не в этих широтах, и не такое сильное. Сейчас оно было словно живым: красота и жуть в одном.

Ермак, Мещеряк и все остальные стояли здесь же, запрокинув голову и молчаливо всматриваясь в небеса.

— Батюшка Ермак Тимофеевич, гляди! — окликнул атамана один казак. — Знамение какое!

Ермак промолчал, ничего не ответил. Я решил сказать за него.

— Не знамение это, — начал объяснять я. — Свечение верхних слоёв воздуха. Солнце…

— Какое солнце ночью-то? — перебил меня сотник Иван Гроза, размашисто крестясь. — Это души убитые светятся! Наши да татарские, что здесь полегли!

Вокруг согласно загудели. Местные татары жались поодаль, перешёптывались. До меня доносились обрывки их речи — и те считали сияние дурным знаком.

— Эй! — я тихонько позвал Ефима, который знал еще и татарский. — О чем они говорят?

Он вздохнул, подошёл ко мне, взглянул на небо и негромко произнёс:

— Говорят, духи предков гневаются. Небесный огонь — предупреждение. Скоро придёт беда великая.

— Послушайте! — я повысил голос. — Такое в этих краях бывает. Никакие это не души и не духи, а лишь особое свечение воздуха!

— А почему ж раньше не было? — крикнул кто-то. — Который год уж в Сибири, а такое впервые!

Ответить было нечего. Действительно, для этих широт сияние — редкость, нужна сильная солнечная буря.

Небо между тем разгорелось пуще прежнего. К зеленым всполохам прибавились фиолетовые столбы, что тянулись к зениту, переливаясь и дрожа. Казалось, само небо танцует неведомый, космический танец.

— Может, и вправду знак, — пробормотал рядом Матвей Мещеряк. — Может, пора назад, за Камень?