Книга Дочь врага Российской империи. Гимназистка, страница 17 – Василиса Мельницкая

Он подмигнул мне и ушел.

А подарки, что он принес для девочек, и подарили мне спокойную ночь. Конфетами нас не баловали, а тут каждая получила по большому кульку со сладостями: конфетами, печеньем, мармеладом, зефиром, пастилой. А еще в столовой поставили огромный таз с румяными яблоками и такой же — с мандаринами. Тоже для всех.

Анна Гавриловна объявила, от кого подарки. И добавила, что княжич Шереметев — мой знакомый.

— Ладно, пока живи, — услышала я за спиной.

Обернулась быстро, но рядом уже никого не было.

Возможно, меня не трогали бы дольше. Кто его знает, ведь княжич Шереметев мог и вернуться, чтобы одарить сироту чем-то еще. И весь приют в накладе не остался бы.

Подарками нас не баловали, постоянных благотворителей у приюта не было. Яру не интересовало, откуда другие сироты, а я разобралась сразу: мы все — дети преступников, осужденных кто на тюремное заключение, кто на каторгу. Пожалуй, нет ничего удивительного в том, что озлобленные волчата объединились против той, чьего отца казнили.

Но они потерпели бы. Отложили бы расправу, если бы из-за меня их жизнь стала чуточку слаще. Можно сказать, я сама нарвалась.

Буквально на следующий день я увидела, как старшие девочки обижают Соню. Похоже, она понимала, что конфеты отберут, поэтому съела почти все, пока Анна Гавриловна следила за порядком.

При Анне Гавриловне девочки вели себя тише, скромнее. Та была воспитательницей строгой, но справедливой. И обижать младших она не позволяла. Могла и уши надрать, если кто-то, по ее мнению, выходил за рамки дозволенного.

Другая воспитательница, Екатерина Федоровна, за дисциплиной следила своеобразно. Она назначала старшую из числа своих любимиц и позволяла ей устанавливать свои порядки. При ней старшие девочки вели себя развязно, не опасаясь последствий.

Бедную Соню зажали в углу спальни и дергали за волосы — в наказание за то, что она съела почти все сладости, не поделилась с «подругами». Соня заливалась слезами. И так тихо, обреченно, что внутри меня словно что-то надломилось.

Яра прошла бы мимо. Яра сделала бы вид, что ничего не заметила. А я — не смогла. Даже зная, что все мои беды из-за Сони, из-за ее слабости.

Жаловаться друг на друга в приюте было не принято. Таких девочек называли доносчицами, и жилось им вряд ли лучше, чем Яре. Она, а вместе с ней и я, помнила лишь об одном таком случае. В столовой разбили две тарелки, и Анну Гавриловну почти уговорили, что это произошло случайно, но одна из новеньких девочек заявила, что это ложь, что она видела, что посуду портили нарочно. И виновных наказали.

Мы с Ярой помнили и то, как ябеде устроили темную.

Я предпочла бы, чтобы Яра делилась со мной светлыми воспоминаниями. Ведь они, наверняка, есть. Лучше бы я узнала о том, как ей жилось дома, с родителями. Чему и как ее учили, кем были ее мать и отец. Однако все, что происходило с Ярой до приюта, от меня спрятали. И приходилось «вспоминать» лишь ужасы.

В очередной раз сказав себе, что Яра — это я, и наоборот, я отправилась в комнату воспитателей. Екатерины Федоровны там не было, это я знала точно. Вечерами она предпочитала пить чай в компании поварихи, на кухне. Зато там стоял телефон.

Впервые я осознала, какая здесь связь, еще в больнице. Пузатый аппарат с трубкой, присоединенной к корпусу пружинным проводом, с диском и нарисованными на диске цифрами. От аппарата тянулся провод к розетке, но не электрической, а телефонной. Я решительно отказывалась понимать, как работает эта допотопная техника. Но пользоваться телефоном научилась.