Книга В Питере НЕжить, страница 40 – Лия Арден, Дмитрий Колодан, Елена Кондрацкая, и др.

На улице вдруг стало гораздо темнее.

Разбуженные священники один за другим двигались ко мне со Смоленского кладбища, и неведомый голос в голове непрошено сообщал мне, где они сейчас находятся:

Затуманившимся, воспалённым от жара взглядом я смотрел на то, как латунная ручка на двери моей спальни начинает медленно поворачиваться. И застывает.

Соль, по просьбе Феликса насыпанная мной у порога, вдруг заплясала, как пустынные пески во время бури, но все же провёденная ею черта оставалась широкой и непоколебимой. Ручка затряслась, будто её дёргали изо всех сил. Ловец сна стал раскачиваться ещё сильнее, а тени, что давно уже обитали на карнизе, вдруг начали вытягиваться, обретая очертания призрачных мёртвых священников. Они теснились за окном, прижимаясь к нему, их мёртвые лица искажались – они что-то шептали мне, они пытались попасть внутрь. Одновременно с тем начала сотрясаться уже вся дверь. Мне казалось, она сейчас просто вывалится. Превозмогая тошноту и слабость, я сполз с постели и щедро сыпанул на пол ещё соли из огромной пачки, захваченной на кухне.

А потом, простонав что-то вроде «Получайте, твари!» – метнул пригоршню в щель под дверью.

С той стороны послышался визг, от которого кровь стыла в жилах. Зато девичий голосок в моей голове больше не пел: судя по всему, пока двадцать девятый иерей не выполнил необходимое действие, песня не могла продолжиться.

А проклятье – исполниться.

«Интересно, а где Феликс?.. – подумал я, заползая обратно на кровать. – Смог ли он спасти Машу? И вообще… Кто он все-таки такой?»

Мой жар не спадал. Призраки за окном и дверью не исчезали. В комнате было холодно, ужасно холодно, я сжимался в комок под двумя одеялами, но не мог согреться и всё чувствовал, как моё сердце, будто вязаная игрушка, прошито двадцатью девятью призрачными нитями – по числу пришедших священников.

Это было больно. Но не смертельно.

Интересно, а от всех сорока я бы умер? И если уже двадцать девятый иерей должен был попасть в мою комнату, то чем бы занимались оставшиеся одиннадцать? Завели бы светскую беседу? Или, заставив исповедоваться напоследок, размеренно, по всем правилам этикета, сожрали?

Дурацкие мысли, как ни странно, успокаивали. Я наконец-то уснул – под стоны, шёпоты, скрежетание и стук со всех сторон.

А проснулся от того, что услышал, как латунная ручка вновь проворачивается – на сей раз со щелчком, до конца – и дверь резко открывается, со зловещим шорохом проезжая по соляному барьеру.

Я вскочил и приготовился драться – голыми руками. Но в дверном проёме, залитый лучами уже взошедшего солнца, стоял Феликс. Такой помятый и в настолько запылённой одежде, что выглядел скорее бродягой из тех, что готовы по памяти прочитать тебе полтомика стихов Бродского в благодарность за сто рублей.

– Фух, ну и душно у тебя здесь, – сказал Рыбкин, быстрым шагом проходя к окну и распахивая его во всю ширь. В комнату тотчас влился свежий и ужасно холодный ветер, заставивший меня затравленно забиться обратно под одеяло. – Поздравляю, Женя. Ты выжил. И, кажется, даже не сошёл с ума. Знаешь, что это значит?

Я затравленно посмотрел на него. Потом – на толстый слой пепла, который за ночь появился на моем карнизе. На такой же слой пепла – за дверью в холле. На бывшего прежде белым, а теперь ставшего багряным ловца снов, и на… двадцать девять шрамов, которые я вдруг заметил на своей руке и которые, как ступеньки, поднимались к плечу, в дальнейшем явно намереваясь спуститься к сердцу, но… К счастью, их вовремя остановили.