Книга Дело смерти, страница 11 – Карина Халле

Хотелось бы сказать, что мои эксперименты были безобидными, но это не так. Нет, я не отрывала крылья бабочкам и не жарила муравьев под микроскопом со злодейским хохотом. Все было методично и обдуманно. Я разрезала грибы, растущие на пнях, поджигала их края спичкой, наблюдая, не проявят ли они признаки боли (очевидно, нет, но мне было любопытно). Когда бабушке нужно было работать в огороде, я посыпала слизней солью — просто чтобы увидеть, как они умирают. Я не пыталась мучить живых существ; все делалось во имя науки и чистого любопытства.

И чертовой скуки бедности.

Но бабушке я, конечно, не рассказывала о своих экспериментах. Хотя и обожала термин «безумный ученый», понимала: если раскрою правду, мне влетит. Мальчишкам прощают жестокость, но если девочка делает то же самое — пусть даже ради науки — проблемы будут серьезнее.

Мальчикам позволено быть безумными гениями. Но когда это делают женщины? Нас просто называют психами. И даже в восемь лет я понимала разницу.

Вот почему обязательные психологические сеансы так меня раздражают — слишком часто мне говорили «сходи к психиатру». Не потому что я женщина (хотя я заметила, что мужчинам такие советы дают редко), а из-за недиагностированного СДВГ. Я ненавидела свою вспыльчивость, когда малейшая критика или отказ воспринимались как конец света. Особенно перед месячными любая мелочь могла спровоцировать эмоциональный шторм. Бывшие парни (и одна бывшая девушка, да, было дело) называли меня «безумной», «психопаткой», «чокнутой» — только потому, что я не умела контролировать эмоции.

Когда мне наконец поставили диагноз, в голове будто щелкнул выключатель. Наконец-то объяснение, почему я такая. Но хотя нейроотличия сейчас диагностируют чаще, стигма никуда не делась. Многие до сих пор считают, что мы притворяемся; не понимают, что дело не в лени, а в невидимых стенах, мешающих делать даже то, что хочется. Когда они говорят «не переживай» или «не принимай близко к сердцу», то не осознают: мы часто не можем иначе. В итоге нас сторонятся, смотрят искоса, отпускают колкости о нашей «нестабильности» — особенно если мы женщины.

Я не хочу, чтобы Эверли считала меня нестабильной. И чтобы профессор/доктор Кинкейд так думал. Но если они узнают правду, именно это и произойдет. Если я не соответствовала моральным стандартам Стэнфорда, то здесь и подавно не пройду проверку.

К счастью, Дэвид так и не появился с требованием отправить меня обратно на гидросамолете. Эверли продолжила экскурсию, приведя меня к обрыву с видом на залив, где стоит беседка с кедровой крышей — укрытие от дождя с пикниковым столом, испещренным инициалами и рисунками. Потом мы отправились на пляж Мадрона, названный так из-за одинокого дерева мадроны у кромки воды.

— Здесь их называют деревьями арбутус, — Эверли проводит рукой по красной, отслаивающейся коре, — но мой отец считал, что американское название звучит лучше. Раньше фонд назывался Институт Джонстона, но это дерево вдохновило его на перемены. Обычно они не растут так далеко на севере острова Ванкувер, их больше вокруг Виктории и островов Галф, где суше. Но отец говорил, что в этом дереве, а значит, и в этом месте, есть что-то особенное. И он был прав.

Во время экскурсии я подавляла миллион вопросов. Хотела спросить о грибе, который нашли здесь, о том, что делает это место уникальным. Фонд так скрытен, что я даже не знаю, как он выглядит. Возможно, я уже прошла мимо и не заметила (хотя сомневаюсь — разве что под елью Ситха заметила лисички с радужным отливом).