Книга Наследник богов, страница 67 – Нира Страусс

Она подошла к витрине почти в самом центре стены, над столом из темного дерева.

– Вот она. – Найла осторожно коснулась прозрачной стенки подушечками пальцев, хотя осторожничать было бессмысленно: на этом безупречно чистом стекле отпечатки останутся, даже если совсем не нажимать. – Это самый ценный экспонат в коллекции Беков. Мне пришлось дождаться пятнадцатилетия, чтобы взять его в руки: отец твердил, что не позволит ни воздуху, ни свету, ни собственной дочери повредить единственный экземпляр «Египтики».

Геб встал рядом с ней:

– Этот манускрипт мне незнаком, но древность его очевидна.

Найла попыталась преподнести эту историю как можно более нейтрально и профессионально, однако любой египтолог отдал бы руку на отсечение за возможность увидеть подобное. Весь мир был убежден, что оригинал трактата знаменитого древнеегипетского историка Манефона не сохранился и до наших дней дошли только отдельные фрагменты, переписанные другими. Однако мир заблуждался. Манефон был добрым другом одного из прародителей Беков – ему-то историк и доверил манускрипт, в котором выводил периодизацию династий фараонов…

…а также рассказывал о своем житье-бытье в должности верховного жреца Гелиополя.

Геб, услышав об этом, просиял:

– Значит, на этих страницах и обитает верховный жрец, с которым мы сможем поговорить? – Зеленые глаза лучились восторгом. – Это ты здорово придумала, прекрасная!

Найла обожала, когда отдают должное ее уму. Этим она и объяснила себе эйфорию, охватившую ее после слов Геба. Чем же еще? С превеликой осторожностью она открыла витрину и уложила манускрипт на свободный участок стола. Рукопись хорошо законсервирована, Найла это знала, и все равно сердце рвалось на части при мысли, что она повредит ее или что страницы начнут рассыпаться под пальцами.

– Манефон не просто писал эту книгу как упорядоченную историю правления фараонов – от минувших династий до своих дней, что само по себе было шагом вперед для его времени, – но и использовал ее как дневник. – Найла просматривала пергаменты не дыша, так же бережно, как баюкала бы новорожденного. – И как-то раз мне попалось там на глаза что-то очень интересное, но я не воспроизведу сейчас дословно… А, вот оно.

Только достав заметки Манефона из витрины, Найла вспомнила один очень любопытный и совершенно невероятный факт: древнеегипетский историк, при всем своем непревзойденном блестящем уме, почерк имел чудовищный. Найла умела читать иероглифы, священные тексты, знала греческий и латынь и узнавала разные мертвые языки, в жизни ни для чего непригодные, но разбирать писанину Манефона было самым настоящим подвигом. И потом, как водится в рукописях, какие-то страницы выходили более разборчивыми, чем другие, которые историк, видимо, писал наспех или в подпитии. Это уже не говоря о подчистках и исправлениях.

Нет, Манефон был не из аккуратистов.

– «Сегодня настал означенный день и я сам убрал храм. Всех выпроводили, как и положено, остались только мой сын и я. Я приобщил его к великой чести, которая нам выпала, растолковал, насколько незаменимы эти четыре. Впредь он передаст знания своему сыну, тот своему и так далее. И так до конца времен или покуда это будет угодно Льву», – расшифровала наконец Найла.

– Лев… Так прозвал Ра мой отец, Шу. – Геб тоже склонился над «Египтикой», став вплотную к Найле и соприкасаясь с ней всем боком, от плеча до бедра.