Книга Покоренная Хвороком, страница 18 – Каллия Силвер

Она говорила всё это, зная, что он не понимает ни слова.

Может быть, от этого было легче.

В конце концов слова перешли в рыдания. Грубые, срывающиеся, такие, которые невозможно контролировать. Колени подогнулись, и она поймала себя, расставив ноги, ссутулив плечи. Она не упала.

Но была близко.

И всё это время он не двигался.

Она ненавидела его.

Боже, как же она его ненавидела.

И всё же… ещё больше она ненавидела эту ноющую, бездонную потребность внутри себя.

Потребность быть обнятой. Почувствовать кого-то. Человеческое тело. Человеческое лицо. Запах маминого парфюма. Поддразнивающий смех брата. Запах соли, солнцезащитного крема и раскалённого асфальта летней Кронуллы. Свою квартиру. Свою машину. Свой телефон. Что угодно.

В тот момент она отдала бы всё, лишь бы почувствовать знакомые руки вокруг себя.

Но перед ней стояла только стена инопланетной брони.

Холодная. Непоколебимая. Ужасающая.

Он наблюдал за ней так, как наблюдают за погодным фронтом — изучая бурю, ожидая, когда пройдёт её эпицентр.

И в конце концов он прошёл.

Дыхание стало поверхностным. Тело обмякло.

Она была выжата. Она не подняла голову, когда он двинулся.

Но она почувствовалаэто.

Мягкий гул смещающихся пластин. Шёпот движения по стерильному полу. Сильвия подняла взгляд как раз в тот момент, когда он оказался рядом. Обе руки — теперь в перчатках. Чёрные, бронированные, безличные.

Не та тёплая, синекожая ладонь, которой он касался её раньше. Сейчас в этом не было мягкости. Он положил обе руки на её плечи — осторожно, почти почтительно.

И хотя давление было лёгким, смысл был предельно ясен.

Если ты не разденешься сама… это сделаю я.

Дыхание перехватило.

Ошейник на её шее вспыхнул теплом — не от устройства, а от крови, бешено бегущей по венам.

Он не сжал пальцы. Не потянул.

Он просто стоял.

Снова ожидая.

Сообщение было таким же ясным,как солнечный свет сквозь стекло.

Выбор всё ещё был.

Но уже ненадолго.

Она сломалась.

Не молчанием. Не слезами.

Яростью.

Кихин оставался неподвижным, пока её прорыв обрушивался на него — голос рвался вверх, хриплый, сорванный, резкий. Поток спутанных, колючих звуков вырывался из её горла на этом странном, запинающемся языке. Никакого перевода до него не доходило. Ошейник был пассивным — предназначенным лишь для удержания, не для общения. Смысл её слов застрял внутри, запечатанный в языке, которого он не знал.

И всё же… он понимал.

Эмоцию.

Её было слишком много. Дикой, неотфильтрованной, выливающейся из неё, как кровь из раны.

Она вибрировала ею. Лицо пылало, тело было натянуто, как тетива, глаза горели яростью. Кулаки сжимались, будто хотели ударить. Поза — вызывающая. Она не отступала. Она просто стояла перед ним и кричала.

Он не дрогнул.

Будь она хвороком — она уже была бы мертва.

Он казнил воинов за куда меньший вызов, чем тот, что сейчас эхом бился из её лёгких. Неподчинение. Неуважение. Дерзость. В его народе это были не слова. Это был приговор.

И всё же…

Он смотрел на неё.

И не чувствовал злости.

Только интерес.

Звуки, которые она издавала, — громкие, хаотичные, скоростные — были лишены смысла. Но в то же время… они были живыми. Настоящими. Она кричала голосом, слишком высоким для того, чтобы его слух мог полностью к нему привыкнуть, — резкий шквал гласных и согласных, сталкивающийся со стерильной тишиной камеры, как оружие, которым она не умела пользоваться.