Онлайн книга «Предназначение»
|
– Бориса? И никак иначе не получится? И так Михайла это спрашивал, невольно Устя глаза подняла, посмотрела на него. Глаза в глаза. Что изменилось в зеленых омутах? Что в них дрогнуло? А ведь ничего удивительного, в подземелье Устя с другим Михайлой говорила, взрослым, избалованным, пресыщенным, огни и воду прошедшим. И, безусловно, жестоким. Ни с кем и ни с чем не считающимся. А сейчас… Многое этот Михайла видел и сам убивал, а все ж таки человеческое еще было живо в нем. И любил он искренне, не стала еще любовь безумием, одержимостью, и взаимности хотел добиться искренне. – Да, Миша. Прости, не могу я иначе, сердцу не прикажешь. И так это было сказано… Не было в словах Устиньи жалости, от нее бы попросту взбесился парень. А было смирение перед судьбой. Вышло так. Жива-матушка дорогу проложила, узелки завязала на кружеве судьбы, и никак ихне обойти, не избежать. Люблю – и все тем сказано. И тем больше была ее уверенность, что пронесла уже эту любовь Устинья через всю свою жизнь несчастливую, что не лишилась ее ни в палатах, ни в монастыре, и на плахе бы только о нем думала. Знала она, о чем говорила, и Михайла услышал ее. Может, в первый раз и услышал. Что хотелось сказать Михайле? Что сделать? Или просто на колени пасть, волком лютым взвыть от безнадежности? Любит, любит он эту женщину, а она другого любит и, судя по словам ее, по глазам, по сиянию мягкому, с той же силой. Не будет Бориса, и ее не будет. Может, жить она и останется, ребенка ради, да только оболочка пустая получится, кукла с глазами, которая только что существовать будет. Не жить даже. Существовать, дни свои проклинать, а может, и с моста головой кинется, в глазах Живы-матушки то не грех. Это у христиан самоубийство не дозволяется, а по старой-то вере просто все. Род тебе жизнь дал, ты в ней и властен. И ежели считаешь, что нет другого выхода… А для Усти его и нет, по глазам видно. Но почему не он?! Почему другой?! ЗА ЧТО?! Такая боль Михайлу скрутила, что он и ответить ничего не смог, махнул рукой да и пошел себе прочь по дорожке, ногами ровно столетний старик загребая. Злое дело – любовь. * * * Пауль Данаэльс хорошо утро проводил, кофе попивал у окошка. Местные его не понимают, говорят, пакость горькая – дикие люди! Хотя и сам Пауль кофе не слишком любил, но и горький напиток, и полупрозрачные чашечки из дорогого чиньского фарфора, и сам ритуал – это все было ниточкой, коя его с родиной связывала. На Россу Пауль зарабатывать приехал, а сердце его в Лемберге как было, так и осталось. Когда Господь милосерден будет, Пауль старость в Лемберге встретит. В своем домике, с садиком яблоневым, со служаночкой симпатичной. А Россу, страну эту дикую, даже и во сне вспоминать не будет он. В дверь стукнули грубо, поморщился Пауль. Говорил он Марте, в приличных домах скребутся слуги, не ломятся, ровно медведи росские, а все не впрок наука! – Чего тебе? Только вместо Марты в комнату мужчина вошел, в маске коричневого бархата, в таком же плаще со шнурами золотыми, стройный, темноволосый, шляпу на стул бросил не глядя… знакомым жестом. – Мне? Поговорить… Пауль кофе поперхнулся, закашлялся, коричневые струйки на белую скатерть потекли. – Р-руди?! – Все верно, Данаэльс, я это. Поговорим? – Ты же в Лемберге сейчас быть должен, государь приказал, ты сам говорил? |