Книга Сломленная истинная, страница 143 – Ивина Кашмир

— Ну это же прекрасно... — протягивает она, и мне чудится улыбка в её замогильным голосе. — Ты теперь знаешь, что на Лару ему всё равно, и любит он только тебя.

— Уходи, — бросаю и ложусь обратно на кровать.

— Знаешь, Майя, как Рейнард стал моим сыном?

Я не отвечаю.

Секунда. Вторая... На третьей любопытство пересиливает, и я хмуро спрашиваю:

— И как?

— Он был ребёнком, которого слишком рано назвали наследником. С раннего детства его отдали в руки нянек и гувернанток. Его учили стоять прямо, говорить ровно, не плакать и никогда не показывать, что ему больно. Он нашёл меня, будучи мальчиком, в котором все видели лишь будущего наследника.

Его отец говорил, что наследник не имеет права быть слабым. Мать — что любовь нужно заслужить. Когда мы впервые встретились, я спросила, боится ли он темноты. Он ответил: «Нет. В темноте никто не смотрит на меня с разочарованием».

Вот тогда я и решила, что стану для него родной матерью. Я не целовала ему ушибы — я учила вставать самому. Когда он выходил из себя, я показывала, как направлять это в действие, а не в истерику. Если он ошибался, я не кричала, а повторяла задачу, пока он не делал правильно. Я не говорила, что он хороший. Я добивалась, чтобы он сам осознал свою значимость.

Со временем Рейнард перестал искать одобрения и стал полагаться на себя. Рос упрямым, гордым, колючим. Но больше никогда не был один. Он знал, что даже если весь мир от него отвернётся, я всё равно буду рядом.

Майя, мой мальчик благороден и справедлив. Он достоин любви. Любви со своей истинной.

У меня наворачиваются слёзы на глаза, и я накрываю голову подушкой, давая понять, что разговор окончен.

Но Тьма, как выяснилось, не ушла.

Утром я спустилась к завтраку и застала её в гостиной рядом с Клариссой, которая как раз накрывала на стол.

— Майя, — с улыбкой сказала Кларисса, заметив меня, — а мы тут как раз о тебе говорили.

Завтрак проходил вполне мирно, пока не появился Рейнард.

Я сделала вид, что не замечаю его, молча встала и пошла в свою комнату.

Я свалилась с депрессией.

Первые дни не разговаривала. Просто лежала, слушая, как где-то за стеной скрипят половицы и потрескивает огонь в камине.

Кларисса почти всегда находилась рядом. Она не наседала, не задавала вопросов. Относилась ко мне так, будто я — не сломанное существо, а её родной ребёнок, у которого просто очень плохой день. Очень длинный день.

Утром она открывала дверь и звала почти шёпотом:

— Позавтракаем, солнышко?

Если я отворачивалась к стене, она не уходила. Садилась рядом, ставила миску с горячей манной кашей, добавляла сверху варенье и тихо говорила:

— Я знаю, тебе тяжело. Знаю, у тебя болит сердечко, но ты должна кушать, милая.

Я отвечала молчанием. Она брала ложку, набирала немного каши и терпеливо держала рядом. Почти всегда я сдавалась, покорно открывая рот.

Вечерами Кларисса приходила ко мне и подолгу сидела рядом. Расчёсывала мне волосы, заплетала их в косу. Говорила о всяких пустяках — как служанка разбила кувшин, как Лэнд снова спорил с поваром, как пёсик соседей гонялся за курицей.

Эш тоже пытался меня растормошить, рассказывая всякие небылицы из своего бурного прошлого, и много болтал о будущей жизни в академии. Я хоть и слушала, но почти всегда молчала.

Из меня будто выкачали все силы. Болело сердце. Ничего не хотелось. Ни есть, ни пить, ни говорить.