Книга Весна незнаемая, страница 222 – Елизавета Дворецкая

Богиня сделала шаг к нему и села на траву. Цветочные головки повели хоровод вокруг нее, и солнечное сияние сплело венок из золотых лучей на волосах богини.

– Здравствуй, матушка, – наконец выговорил Громобой.

Собственный голос казался ему низким, грубым, и сам он был какой-то слишком плотный, тяжелый, неуклюжий рядом с Белой Лебедью – душой летнего тепла.

– Теперь ты дома, Громобой. – Лада улыбнуласьему. – Здесь ведь и есть родина твоя: Летом Красным твой отец владеет.

– Да я… – начал Громобой и запнулся, не зная, что сказать.

– А ты и сам не знаешь, как сюда попал? – Богиня опять улыбнулась. – Не было счастья, да несчастье помогло. Ждали мы тебя, ждали, а ты все не шел, дорогу к своей родине надвечной найти не мог. А пока не пройдешь ты через лето красное, и весны тебе не видать.

Богиня вздохнула, и весь мир вокруг померк: солнце спряталось, цветочные головки опустились, березки зашептали горестно и тревожно. Лада снова подняла лицо, и Громобой увидел в ее глазах слезы.

– Что ты, матушка! – Эти слезы словно ножом его ударили, стало тревожно и горько. – Что с тобой?

– Где дочь моя? – Богиня Лада с мольбой смотрела на него, и блестящие слезы ползли по ее нежным щекам. – Где Леля моя ненаглядная? Где моя лебедушка белая, мое солнышко красное?

– Леля? – переспросил Громобой. – Весна-Красна?

– Да! – Богиня кивнула и закрыла лицо руками, но сквозь ее белые пальцы на траву скользнула слеза, яркая, блестящая, как роса. – Дитя мое единственное, ненаглядное, желанное! Всему миру радость и милость, свет и утешение! Улетела моя пташечка, покинула меня, злосчастную! На какую березку теперь сядет она, где запоет свою песенку горькую?

Три берегини стояли на коленях в траве и рыдали, закрывая лица руками, цветы в их венках повяли и опустили разноцветные головки. Похолодало, потянуло стылым ветерком, за темным краем неба отдаленно громыхнуло.

– Спаси мою дочь, сын Перуна! – Богиня отняла ладони от лица и схватила Громобоя за руку. Ее рука была влажной от слез и горячей, как огонь. – Спаси ее! – в лихорадочном порыве шептала она, с мольбой глядя ему в глаза. – Только ты и можешь ей помочь! Заключена она в роще, вокруг нее стена радужная, и ни людям, ни богам за ту стену дороги нет! Только ты и можешь за радужную стену пройти, оковы разрушить и дочь мою освободить, в мир весну вернуть. А иначе на земле Зимерзла навек останется править, а мне к роду человеческому дороги не найти!

– Не плачь, матушка! – начал Громобой и хотел вскочить, но почему-то зашатался и опять упал на траву.

На боку заболела царапина. И тут Громобой вспомнил, как попал сюда, вспомнил, что был кем-то другим… Не человеком… В памяти мелькнула вьющаяся где-то внизу волна черной гривы, заработали в стремительномбеге конские ноги с огненно-рыжей шкурой, крепкие копыта… Причем он смотрел на них сверху, как если бы они принадлежали ему самому.

– И в этом тоже твои два духа сказались, – ответила богиня на его мысли. Громобой посмотрел на нее: она снова улыбалась, и лился солнечный свет, цветы подняли головки. – Два духа в тебе: земной и небесный. По земле ты человеком ходишь, но дух небесный, красный конь Перунов, в тебе невидимый живет.

Громобой ошарашенно слушал: это для него было новостью. Ему ничего не рассказывали о том, как он, будучи новорожденным, превращался в жеребенка. О том наузе, который он носил всю жизнь, не снимая даже в бане, и который почему-то рос вместе с ним, крепко охватывая пояс и мальчика, и отрока, и взрослого парня, он знал только одно: науз держит в повиновении бурлящие в нем силы. Но ему не приходило в голову задуматься, какие же это силы. Зная за собой способность расходиться в драке так, что «кого схватит за руку, у того рука вон», он сам считал этот науз очень нужным и не сомневался в мудрости волхва, его навязавшего. А теперь выходило, что тот парень, с которым он бился на берегу Храм-Озера, своим ножом ненароком обрезал науз… и Громобой превратился в коня!