Онлайн книга «История Льва»
|
Он сердито захлопнул блокнот, не сразу заметив, как с задней стороны обложки вылетел потрепанный листок в клеточку – наспех вырванный из тетради. Подняв его, он вгляделся в буквы и на долю секунды ощутил почти обморочный страх – сам не понял, почему. Это были стихи, вовсе даже не страшные, просто… Просто о Юре. Он не помнил, когда написал их, но раз они вставлены смятым листком в блокнот, значит, это было очень давно – в четырнадцать лет, когда он только-только узнал, что вообще так умеет – писать стихи. И, не до конца в это веря, несмело записывал их на обрывках бумаги. Он вчитался в них, возвращаясь на десять лет назад: в больничную палату, где пахло капельницами и хлоркой. Юра, мы так долго не говорим, Ты так часто стоишь у моей двери, Я не вижу тебя, ты почти незрим, Ты целуешь меня. Или я думаю, что целуешь. Без тебя всё не так, это мир теней, Без тебя становится всё темней, Если я засыпаю, то вижу сон, Где ты жив и где дышим мы в унисон, И больше никто не тоскует. Я узнал твой секрет. И твоя мать Приходила сегодня. Я хотел кричать. Но я знал, что его говорить нельзя, Ни она, ни школа, ни твои друзья Никогда не узнают про твой скелет. Это наш секрет. Это наш секрет. Конечно, это были корявые стихи: Лев видел, как скачет ритм, как сбивается рифма, за такое не ставят на лоб печать «Настоящий поэт». Но всё равно он не посмел назвать их бездарными. Что-то в них было – что-то заставляющее сжиматься сердце. А может, ему так казалось, потому что они были о Юре. А может, он просто жалел себя-младшего, не желая отказывать этому мальчику в таланте. Этому мальчику, в своём время, и так во многом отказали. Написать бы что-нибудь такое же чувственное для Славы. Но это казалось почти невозможным: разве стихи о любви, об ответной счастливой любви, бывают нормальными? Бывают – тут же находил ответ Лев. Например, у Рождественского: за тобой через года иду, не колеблясь, если ты — провода, я — троллейбус, ухвачусь за провода руками долгими, буду жить всегда-всегда твоими токами. Льву нравилось – он понимал, как это, хотя Рождественский писал не про него, и уж тем более не для мужчины. Вот бы тоже так уметь: говорить о своих чувствах, чтобы другой человек, прочитав, сказал: «Это и мои чувства тоже». И чтобы неважно, кого любишь – мужчин или женщин – передавать это ощущение всем одинаково. Наверное, поэзия стирает границы. Он хотел бы уметь их стирать. Лев лег на кровать вместе с блокнотом и карандашом, попытался сообразить что-нибудь толковое. Нашёл своё стихотворение пятилетней давности – про Славу, когда он ещё и не знал никакого Славу. Может быть, это оно? И слова закрутились. Ты пахнешь светом и летним днём, Таким порывистым и невинным, Ты зажигаешь во мне огонь, Я прогораю до сердцевины. Я как всегда опускал глаза, Потом ещё раз, и снова, снова, Мне было страшно тебе сказать Хотя бы слово. Хотя бы слово. Я трус. И без меня Ты это знаешь не хуже бога. Оно приходит ко мне опять. Оно приносит одно и то же. Я так устал, ты бы только знал С самим собой я играю в войны. Ты, может, знаешь, как перестать? Мне станет в тысячу раз спокойней. Дописав, Лев вырвал листок, смял и отправил под кровать. Фигня какая. Оно не праздничное, не милое и вообще… не о любви. Непонятно о чём. Будто все мысли, которые у него только есть, он надёргал, срифмовали получился этот ужас. |