Книга Нелюбимая жена-попаданка для герцога, страница 30 – Ульяна Соболева

Следом подозвала ещё двоих. Один пошёл собирать кору и влажную почву из-под старых деревьев — плесень любит прятаться там, где темно и спокойно, как в душе у интриганки на балу. Как леди Эванна. Второй — гнилые фрукты, тряпки, всё, что пахнет «пора выбросить». Я же собирала мысленно — всё, что помнила со времён практики, со времён лекций, со времён, когда ещё верила, что антибиотик — не подвиг, а норма.

Плесень нужна голубовато-зелёная, пушистая, немного бархатная. Не слизистая.

Не чёрная. Не скользкая. Я вспомнила даже, как пахнет — затхло, немного горько, с нотками мокрого подвала и дикой надежды.

Вечером я снова была в деревне.

- Миледи, там священник читает молитвы.

- К черту священника.

- Боже! Миледи! — она перекрестилась, а я вошла в комнату, бросила взгляд на мерзкого старикашку с крестом (нет, я не атеистка, я верю в Бога...но этот жирный старикашка с золотым крестом на пузе явно тут не из милосердия, я видела, как ему мать малыша в руки тыкала что-то).

А потом я посмотрела на ребёнка. Он спал. Точнее, бредил во сне. Щёки алые, лоб мокрый, грудная клетка поднимается тяжело, будто каждый вдох даётся ему через бой. И я пообещала — не ему, себе.

Ты не умрёшь. Не в мою смену. И уж точно не в мой второй шанс.

Василиус запрыгнул на подоконник, шевельнул усами и посмотрел на меня с видом одобрительным, как будто тоже вспомнил статью по микробиологии. Или две.

И пусть в этом мире нет стерильности, нет пробирок и центрифуг, но у меня есть руки, опыт, бешеная решимость и чёрствый хлеб, который скоро станет оружием.

Простите, господа герцоги, графы и даже мой милый, вечно отсутствующий муж. Но сейчас я спасаю жизнь. И варю пенициллин. В сарае. В луже. На хлебе.

И знаете что? Я справлюсь. Потому что я — не ведьма. Я — врач. Хоть и в платье.

В ожидании великой плесени я, конечно же, не стала сидеть, сложив руки, глядя в потолок и надеясь, что мальчишке повезёт. Нет. Я не была женщиной, у которой руки для красоты. Я была врачом. Даже если на мне был корсет, а волосы пахли зверобоем, а не уксусом с антисептиком. Пока в подвале медленно рождался пенициллин, в доме я разворачивала полномасштабную терапевтическую кампанию времён, когда «антибиотик» означал максимум «антибабка с травами».

Первым делом — травы. Я отправилась на поиски знакомых с детства запахов: мать-и-мачеха, багульник, шалфей, чабрец... Боги, как же пахнет надежда! Горько, терпко, насыщенно, как хорошее красное вино, пролежавшее в погребе ровно столько, чтобы ударить в голову не хуже откровений. Травы я сушила на солнце, к вечеру они уже рассыпались, затем растирала в ступке. А после делала ребенку паровую ингаляцию, достав из соседнего дома две чугунных кастрюли, накидав туда еловой хвои, листьев мяты, и заставив бедного мальчишку дышать над этим зельем, как над дверью в жизнь. Он дышал, сипло, с трудом, как будто каждый вдох давался с боем, но он дышал. И я — с ним. Обтирания — холодной водой, почти ледяной, чтобы сбить температуру, сбить жар, сбить упрямство тела, которое хотело сдаться. Компрессы меняла каждые полчаса. Личико было пунцовое, почти фиолетовое, а я говорила себе: ты умеешь. Ты делала это. Ты — терапевт. Ты всегда любила свою работу и пусть ты не стала грести бабки в дорогой частной клинике, а осталась в своей поликлинике, то это только потому, что это был твой выбор. Не деньги, а люди. А на кусок хлеба тебе и так хватало. И кавалеров ты отшивала, потому что работа была дороже. А уж как крутила им головы, вертела.