Книга Записки Обыкновенной Говорящей Лошади, страница 44 – Людмила Черная

Каштанка безропотно все сносила.

Но вот жизнь собаки изменилась. Не сразу, конечно. Началось все с того, что пьяный столяр потерял пса на улице. Каштанка заблудилась и чуть было не замерзла у порога чужого дома.

К счастью, оказалось, что в этом доме жил знаменитый дрессировщик. Он и подобрал дрожащую на морозе «помесь такса с дворняжкой».

Прототипом нового хозяина Каштанки, безусловно, был Владимир Леонтьевич Дуров, современник Чехова, не только большой артист «театра зверей», но и благороднейший человек.

Первые слова, которые дрессировщик произнес, выйдя из подъезда и увидев дрожащую собаку, были: «Псина, ты откуда? Я тебя ушиб? О, бедная, бедная… Ну, не сердись, не сердись… Виноват».

И далее все пошло у Каштанки, как в самом добром святочном рассказе. Она спала уже не на стружках в холоде, а на мягком матрасике в тепле. И конечно, стала есть досыта. Появились у собаки и хорошие новые знакомые: ученый гусь Иван Иваныч, ученый кот Федор Тимофеевич и ученая свинья, которая жила, впрочем, не рядом с хозяином у него в квартире, а в сарайчике во дворе.

Новый хозяин дал псине новое имя: «Тетка». А потом начал ее дрессировать. И хвалил, хвалил. Ибо Каштанка оказалась прекрасной ученицей. У нее открылся талант. Прирожденный дар артистки.

Так все и продолжалось. Пока не произошло грустное событие: погиб гусь Иван Иваныч, на него в цирке наступила лошадь.

Пришлось новому хозяину вывести на цирковую арену вместо ученого гуся еще недоученную Тетку.

И тут случилось невероятное. В цирке в тот день оказались пьянчужка-столяр и его отпрыск Федя. И Федя, хотя и сидел где-то на верхотуре под потолком, узнал в Тетке Каштанку и завопил на весь цирк: «Каштанка, Каштанка». И верная собака с «радостным визгом» ринулась туда, где увидела «два знакомых лица», одно «волосатое, пьяное и ухмыляющееся, другое пухлое, краснощекое и испуганное».

Ну и конечно, растроганные зрители стали изо всех сил помогать псине сперва пробраться по рядам, а потом и залезть на галерку, чтобы воссоединиться с пьянчужкой-столяром и с его сыном Федей.

И вот Каштанка уже бежит по улице за в дымину пьяным столяром и за его «Федюшкой».

Последний абзац замечательного чеховского рассказа «Каштанка» приведу полностью:

«Вспомнила она (Каштанка. – Л. Ч.) комнатку с грязными обоями (где жили животные. – Л. Ч.), гуся, Федора Тимофеича (кота. – Л. Ч.), вкусные обеды, ученье, цирк, но все это представлялось ей теперь, как длинный, перепутанный тяжелый сон».

* * *

Вот уже много лет рассказ «Каштанка» не выходит у меня из головы. Вспоминая его, перечитывая этот маленький шедевр, ловлю себя на мысли, что я не так уж растрогана и очарована верностью Каштанки. Даже удивлена, почему прекрасная жизнь у дрессировщика кажется псине «тяжелым сном».

Ни пьяный столяр, ни даже малолетний Федя не тянут на «униженных и оскорбленных», с которыми с подачи Достоевского в XX веке носилась вся либеральная русская, и не только русская, интеллигенция. Нельзя сказать также, что Каштанка поменяла сытую, но бездуховную жизнь на жизнь впроголодь, но духовную. Как раз наоборот. Жизнь впроголодь у пьяницы-столяра была бессмысленной и дурацкой, а сытая жизнь у артиста цирка – осмысленной и, если хотите, – духовной.

Так почему же «помесь такса с дворняжкой» с таким «радостным визгом» устремилась к старому хозяину?

Не высмеял ли в этом рассказе гениальный писатель Чехов «квасной» патриотизм, столь воспетый ныне?

Не стала ли Каштанка первой российской лжепатриоткой?

Речь в данном случае идет не об исконной любви человека к своему прошлому, к своим отцам и дедам, к «отеческим гробам», то есть речь идет не о патриотизме Пушкина, Лермонтова и других великих людей, а о так называемом «квасном» или «ура»-патриотизме».

* * *

Хочу дать и другое, противоположное, толкование чеховского рассказа «Каштанка».

Каштанка

Это стихотворение вышло из-под пера хорошего поэта Владимира Корнилова в 1964 году, в пик оттепели.

Владимир Корнилов был не только поэтом, но и правозащитником, смелым человеком и, безусловно, либералом.

Поэтому весь ход его рассуждений меня безмерно удивляет.

На мой взгляд, корниловская «Каштанка» – прямо-таки манифест современного мракобеса-патриота.

Негоже собаке менять нищую жизнь под верстаком у пьяницы-столяра на сытую («красивую») жизнь у сердобольного человека. Негоже.

Почвенники-патриоты и не такое теперь говорят. Говорят, например, что Лермонтов и не написал вовсе «Прощай, немытая Россия, / Страна рабов, страна господ», а Пушкин тем более не произносил кощунственных слов «Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!».

Ныне у нас в чести самодержавие – бюст Николая Второго (Кровавого) мироточит. А кое-кто поговаривает и о пользе крепостного права. И уж все без исключения патриоты, как мантру, повторяют: нет оправдания человеку, который осмелился искать для себя лучшую долю где-нибудь в чужом краю. Каштанка обязана с лаем «до стона» любить своих темных и гадких хозяев за то, что они темные и гадкие.

Истинный патриот-черносотенец многое еще добавил бы к стихотворению Владимира Корнилова. Сказал бы: «И кто вообще придумал, что собака должна спать на матрасике, а не на стружках? Да и насчет еды все тоже не так однозначно. Возможно, порядочной русской псине клейстер у себя на родине полезней, чем всякие разносолы на чужбине. Спросите хоть бывшего санитарного врача Онищенко, а ныне депутата-думца. Он-то знает, какая еда полезна, а какая не полезна настоящему русскому. Ну а что касается нового хозяина чеховской Каштанки, то и тут не все ясно. Не еврей ли этот Дуров? И не понаехавший ли он?»

Интеллигент Владимир Корнилов, конечно, все это не только не написал, но и отверг бы с возмущением. Но он исходил из той же презумпции: родина превыше всего. Ее покинуть нельзя. Надо быть со всеми. Где родился, там и пригодился. Раз живешь под верстаком, то и живи там, ешь помои и терпи издевательства, как и все другие.

Я осмеливаюсь толковать по-своему корниловское стихотворение лишь потому, что со времени его написания прошло более полувека, а… воз и ныне там. Часть интеллигенции в России как умилялись Ахматовой, которая писала «но вечно жалок мне изгнанник…», «не с теми я, кто бросил землю…», «мне голос был, он звал утешно… покинь свой край», так и продолжают умиляться, хотя умиляться, по-моему, нечему.