Онлайн книга «Голод. Пан. Виктория (сборник)»
|
Я посмотрел на ее палец. Она сама себя укусила. Вдруг у меня в голове мелькает догадка, я спрашиваю: – И долго ты тут дожидалась? – Нет, недолго, – ответила она. Больше мы не сказали друг другу ни слова, я взял ее за руку и ввел в сторожку. XVII С рыбной ловли я ушел не раньше обычного и явился на «бал» прямо с сумкой и ружьем, только что в лучшей своей куртке. Когда я подошел к Сирилунну, было уже поздно, я услышал, что в зале танцуют, потом кто-то крикнул: – А вот и господин лейтенант! С охоты! Меня обступила молодежь, всем хотелось взглянуть на мою добычу, я пристрелил несколько морских птиц и наловил пикши… Эдварда улыбнулась мне навстречу, она танцевала и вся раскраснелась. – Первый танец со мной! – сказала она. И мы стали танцевать. Все сошло благополучно, голова у меня закружилась, но я не упал. Мои грубые сапоги стучали об пол, я заметил этот стук и решил не танцевать больше, кроме того, я исцарапал крашеный пол. Но как же я радовался, что не наделал еще больших бед! Оба приказчика господина Мака были тут же и танцевали истово, с серьезными минами. Доктор вовсю выделывал кадрильные па. Помимо этих кавалеров, в зале собралось еще четверо совсем зеленых юнцов, сыновья пробста и здешнего доктора. Откуда-то явился и заезжий коммерсант, он обладал приятным голосом и подпевал музыке, а то и подменял дам у фортепьяно. Как прошли первые часы, я уже не помню, зато помню все, что было под конец. Солнце заливало залу красным светом, и морские птицы уснули. Нам подавали вино и печенья, мы громко болтали и пели, смех Эдварды звонко и беспечно разносился по зале. Но почему она больше не обмолвилась со мной ни единым словом? Я подошел к ней и, хоть не большой на то мастер, хотел сказать ей любезность; она была в черном платье, его, верно, сшили к конфирмации, оно уже стало немного коротко, но когда она танцевала, это ей даже шло, и я хотел ей об этом сказать. – Как черное платье… – начал я. Но она встала, обняла за талию какую-то свою подружку и отошла прочь. Так повторялось несколько раз. Ладно, думал я, ничего не поделаешь! Но зачем тогда стоять у окна и провожать меня печальным взглядом? Зачем? Одна дама пригласила меня на танец. Эдварда сидела поблизости, и я ответил громко: – Нет, мне уже пора идти. Эдварда глянула на меня, вскинула брови и сказала: – Идти? Ах нет, вы не уйдете! Я оторопел и до крови закусил губу. Я встал. – Я не забуду того, что вы мне сейчас сказали, йомфру Эдварда, – сказал я горько и сделал несколько шагов в сторону двери. Доктор подскочил ко мне, поспешила ко мне и Эдварда. – Зачем вы так? – сказала она с упреком. – Я просто понадеялась, что вы уйдете последним, самым что ни на есть последним. Да и время-то всего только час… Ах, послушайте, – добавила она с сияющим лицом, – вы ведь дали гребцу пять талеров за то, что он спас мой башмачок. Это слишком много. – Тут она засмеялась от души и повернулась к остальным. Я даже рот раскрыл от изумления, я был совершенно сбит с толку и обескуражен. – Вы, верно, изволите шутить, – ответил я. – Вовсе я не давал вашему гребцу никаких пяти талеров. – Не давали? – Она отворила дверь на кухню и кликнула работника. – Помнишь ты нашу прогулку к Курхольмам, Якоб? Ты еще спас из воды мой башмачок? – Да, – отвечал Якоб. – Получил ты пять талеров за то, что спас башмачок? – Да, мне было дадено… – Ну, хорошо. Ступай. Что за причуда, подумал я. Решила меня осрамить? Нет, не удастся, в краску ей меня не вогнать. Я сказал громко и отчетливо: – Я хочу, чтобы все вы знали, господа, что тут либо ошибка, либо обман. Мне и в голову не приходило давать гребцу пять талеров за ваш башмачок. Верно, я и должен бы так сделать, но как-то не догадался. – Ну так давайте снова танцевать, – сказала она, наморщив лоб. – Отчего же мы не танцуем? Погоди, ты мне еще все это объяснишь, решил я сам с собою, и с той минуты не выпускал ее из виду. Наконец она вышла в соседнюю с залой комнату, и я пошел за нею. – Ваше здоровье! – сказал я и поднял свой стакан. – У меня в стакане пусто, – только и ответила она. А ведь перед ней стоял стакан, и он был полнехонек. – Я думал, это ваш стакан… – Нет, это не мой, – сказала она, поворотилась к соседу и принялась с ним оживленно беседовать. – Тогда простите, – сказал я. Кое-кто из гостей заметил это небольшое происшествие. Сердце во мне перевернулось от обиды, я сказал: – Однако же нам надо объясниться… Она встала, взяла обе мои руки в свои и проговорила с мольбой: – Только не сегодня, не сейчас. Мне так грустно. Боже, как вы глядите на меня! Вы же были мне другом… Я совсем потерялся, сделал поворот направо и вернулся к танцующим. Вскоре в залу вошла и Эдварда, она стала подле фортепьяно, за которым наигрывал танец заезжий коммерсант, и на лице ее отразилась тайная забота. – Я никогда не училась играть, – сказала она. Она посмотрела на меня, и глаза у нее потемнели. – Ах, если б я только умела! Что я мог на это ответить? Но сердце мое снова метнулось к ней, и я спросил: – Отчего вы вдруг так загрустили, Эдварда? Знали бы вы, как мне это больно. – Сама не пойму, – ответила она. – Так, все вместе, должно быть. Ушли бы они все поскорее, все до единого. Только не вы, нет, нет. Помните, вы уйдете последним. И от этих слов я опять оживаю, и глаза мои уже светло глядят в залитую солнцем залу. Дочь пробста подошла ко мне и завела со мной беседу: мне было не до нее, совсем не до нее, и я отвечал ей отрывисто. Я нарочно отводил от нее глаза, ведь это она говорила о моем зверином взгляде. Она обернулась к Эдварде и рассказала, как однажды за границей, в Риге, если я не путаю, ее преследовал какой-то господин. – Он шел за мной по пятам из улицы в улицу и все улыбался, – сказала она. – Так, может, он был слепой? – выпалил я, чтоб угодить Эдварде. И вдобавок пожал плечами. Фрекен тотчас поняла мою грубость и ответила: – Ну уж конечно, если он мог преследовать такую старую уродину, как я. Но я не дождался от Эдварды благодарности, она увлекла свою подружку в дальний угол, они принялись шептаться и качать головами. И я был предоставлен самому себе. Проходит еще час, в шхерах просыпаются морские птицы, их крик летит в наши распахнутые окна. Каждая жилка во мне дрожит, когда я слышу этот первый утренний крик, и мне хочется в шхеры… |