Книга Едва замаскированная автобиография, страница 88 – Джеймс Делингпоул

— Господи, как я это ненавижу! Почему материал не может говорить сам за себя? Почему нужно еще уговаривать и упрашивать, чтобы вдохнуть в него жизнь?

— А иначе зачем мы были бы нужны? — говорит Молли.

Редакция почти пуста, когда я туда приезжаю. Все отправились выпить непременную пару кружек — еще одна причина, по которой я не стану тут своим: ненавижу пить в обед, потому что потом противно и хочется спать. Успеваю поймать заместителя редактора новостей, который тоже собирается уйти. Он похож на боксера-профессионала и сильно потеет. Однако вполне дружелюбен — по стандартам отдела новостей.

— Где ты был, сука, — говорит он.

— Добывал материал для тебя, суки, — говорю я.

— И лучше, если он окажется стоящим, чтобы я тебе, суке, простил «суку», — говорит он, выставив как клыки указательные пальцы над клавиатурой в готовности пополнить список новостей дня.

— Угроза закрытия Большого оперного театра — пойдет?

— Это уже было на прошлой неделе.

— Другой театр. На этот раз Норич Опера.

— Никогда не слышал про такую.

— Это очень крупный театр в…

— Восточной Англии?

— Да, — говорю я, слегка настороже, — и находящийся в турне.

— И ты говоришь, что их закрыли?

— Могут закрыть, если они не найдут где-нибудь средств.

— Оперный театр, о котором никто не слышал, может закрыться. Великолепно. У тебя есть что-нибудь про кого-нибудь, о ком мы слышали?

— Гм. Королевский шекспировский театр?

— Я тебя слушаю.

— Могут потребоваться некоторые уточнения, но похоже, что они сильно раздосадованы последней раздачей субсидий. Тут какой-то скандал назревает.

— Буря в КШТ из-за урезанного финансирования?

— Не то чтобы он был урезан, но…

— Буря в стакане воды в КШТ?

— Слушай, я что-нибудь сделаю из этого. Просто предоставь это мне. А если потребуются какие-то поправки, я потом передам их по телефону.

— Что? Опять хочешь свалить?

— Я вынужден. Я пишу для тебя о Гластонбери.

* * *

— Чудесно, — говорю я, разглядывая полоску травы между палаткой и пологом, на которую Маркус снайперски вылил содержимое своего раздувшегося от пива мочевого пузыря.

— Да, надо полагать, что ты пошел бы по нужде за полмили до писсуара? — говорит он, в то время как отдельные капли дождя, падающего на брезент, перерастают в мощный шквал.

Я смотрю вниз на два кома сомерсетской грязи, по форме напоминающих ботинки, под которыми скрывается то, что до сегодняшнего вечера было начищенной парой «катерпиллеров» из оленьей кожи. Потом я шевелю все еще замерзшими большими пальцами в все еще мокрых носках и покорно затягиваюсь косяком.

— Однако настоящее, — говорит Маркус.

— Что настоящее?

Маркус машет сигаретой, которую я ему только что передал:

— Это. Все. Грязь. Наркотики. Полный набор Гластонбери.

— Мне кажется, «э» должно быть твердым, — говорю я.

— Как?

— Я думаю, что произносится Глэстонбери, а не Глааастонбери.

— А-а, — говорит Маркус.

— Честно говоря, я сам не уверен. Раньше я сам говорил «Глааастонбери», потому что так красивее. Но когда это услышал мой брат, он возмутился.

— Давай спросим у соседей? С виду они вполне приличные.

— Нет!

— Почему нет?

— Потому что тогда они узнают, что мы здесь раньше не были.

— По-моему, это и так очевидно. — Маркус высовывает голову наружу Слышно шипение остатков заливаемого дождем костра наших соседей. — Эй, слушайте, — говорит он. Затем поправляется: — Извини меня, дружище!

— Чем мы можем тебе помочь, старик?

— Мы тут не можем решить: Глэстонбери или Глааастонбери?

— Все зависит от того, к какому классу ты себя относишь, — отвечает голос.

— Спасибо, — говорит Маркус.

— Эй, дружище, курнуть хочешь? — говорит голос.

— У нас есть немного, спасибо, — говорит Маркус.

— Грибков? Кислоты? — говорит голос.

Маркус шепчет:

— Ты как?

— Нет. К черту, — говорю я.

— А почему?

— Могут вызвать из редакции новостей.

— Ну, не в такое же время?

— Как раз в это время. Сейчас поступают первые выпуски других газет. Если выясняется, что мы упустили что-то важное, тебя заставляют скорее исправить положение.

— Нам твоя работа что — весь фестиваль испортит?

— Нечего меня ругать. Это все твоя чертова сестра. Она вечно пишет про всякую такую чушь.

— Готов поверить.

— Она всегда была такой испорченной?

— А я не рассказывал тебе, как она застукала меня целующимся на спортплощадке с дочкой викария и дала этот материал в колонку сплетен бюллетеня Пони-клуба?

— Готов поспорить, что после этого она рассчитывала на полное сочувствие и понимание, как будто это совершенно нормально и на ее месте так сделал бы каждый.

— Здесь действует одно правило: либо ты любишь ее за ее недостатки, либо не любишь вовсе, — говорит Маркус.

— Телка.

— Полная.

— Но очень милая телка, несмотря на всю ее существенную надоедливость. Как Эрминтруда.

— Кто такая Эрминтруда? — говорит Маркус.

* * *

Пятница начинается ужасно. Вместо того чтобы балдеть от наркотиков, я вынужден тащиться по грязи вместе с фотографом, которого разыскивал все утро, выполняя это безумное задание: доказать, что фестиваль в Гластонбери — того же порядка событие, что и турнир в Уимблдоне, регата в Хенли, фестиваль в Глиндебурне и скачки Королевского Эскота. Мысль была в том, чтобы взять интервью у молодых фотогеничных зрителей фестиваля, предпочтительно женского пола, с фамилиями, столь же благозвучными, как у читателей «Телеграф», и лицами принцессы Дианы. К несчастью, все они где-то скрываются.

Точнее, все они оказываются около Маркуса, как я обнаруживаю к середине дня после бесплодного утра, когда невнятным голосом меня окликают возле палатки с сидром.

Маркус развалился на грязной плащ-палатке под самодельным навесом, нетвердо держа пластиковый стакан дрянного деревенского пойла в одной руке и толстую сигарету с марихуаной — в другой, а вокруг нею собралось полдюжины гибких девиц типа тех, у которых на фото в разделе «Наблюдатель» журнала «Тэтлер» на светской свадьбе случайно вывалилась грудь из платья из тафты.