Онлайн книга «Десять посещений моей возлюбленной»
|
– Зарубить его надо, – говорит мама. – Нет, – говорит Колян. – Пусть живет. – Ни в коем случае, – говорю я. – То кое-кто совсем расслабится. Ушел Колян в другую комнату, вернулся одетым. В синих трико и в клетчатой рубахе. В той же комнате и причесался. Стоит, сияет, радостный, как именинник. – Прилизался, – говорю. – В шахматы сразимся? – предлагает мне. Трясет коробкой. – Нет, – говорю. – В шахматы летом не играю. – Мозги расплавились? – Ага. – Оно и видно. – Тем более, – говорю, – с предателями. – А я-то чё тебе?! – Глаза у него большие, серо-голубые, круглые – как блюдца. Уставил их на меня, как локаторы на неопознанный объект – определяет. – Ты не смотри так на меня, то… как влюбился. Зачем, – спрашиваю, – сказал, во сколько утром я пришел? Не мог соврать? – Не мог… – Какой он честный! – Папка и сам проснулся рано, слышал… Нинка?! – говорит Колян. – Давай, – соглашается Нинка, из книжки носом не вылазя. «Вот и играйте». Расположились они за столом. Колян фигуры расставляет. Нинка главу или страницу дочитывает. – Я белыми, – говорит Колян. – Ладно, – говорит Нинка и, заложив засушенной ромашкой, закрывает книжку. – Проиграешь, – говорю Коляну. – Иди отсюда, – говорит Колян. – Под руку не каркай. – Продуешь вовсе… без свидетелей. Ужин Нинка приготовила. Какой, узнал уже: окрошка. А на второе – огурцы свежего засола и картошка в мундире. Квас на запивку. Ждем папку. Нет его и нет. Как Германа. – Мама, – говорю, – есть охота, умираю. – Не умрешь. Отец придет, – говорит мама, – все вместе за стол сядем. Чё это выдумал, по одиночке? – Умру с голоду, – говорю, – пожалеете. – Не болтай, дурачок, – говорит мама. Колян с Нинкой молчат – в доску вперились, как вумные. – Колян, – говорю, – ходи конем. Не отвечает. – Сдавайся сразу. Вышел я из избы. Направился в гараж. Дверь за собой не закрываю, чтобы светлее было в моем логове – окон-то нет в нем. Транзистор включил. Диапазоны поменял. Настройку покрутил. Сплошное щебетание китайское. Как в клетке. Тут же и выключил. Повалился на раскладушку, достал из-под подушки письма Танины. Их уже три. Читать не стал. Наизусть помню. Держу их, письма, на груди. Под ними сердце – слышу, как колотится, – оно читает: Здравствуй, Олег! Несколько дней – давно уже не виделись… Мы вчера с Дуськой… небо было светлое… и та звезда, которую… Уснул. Разбудил меня Колян, позвал ужинать. Все уже за столом. Папка только по избе, скрипя половицами, ходит. Мрачный, как власянница. – Чё случилось? – спрашивает у него мама. – С зародом чё-то?.. Не упал ли? Вышел отец из избы. Как из окружения – вырвался. Занавески колыхнулись. В ограде, слышим, громко плещется. Вернулся. Мокрый, как люша, по его же выражению. Из маминых рук принял полотенце. Яростно им начал утираться – кожу содрать с себя будто решил. С шеи – особенно. И с пальцев. С каждого отдельно. Ногти с них как-то не сорвет и из ладоней как-то их не выдернет. Уж вытирает их да вытирает. Не первый раз, всегда так делает. Привычно. А странность в том, что никого из нас он словно и не замечает, нас будто нет, и губы плотно еще стиснул – что ничего хорошего, как правило, не обещает. Уж не на Марсе ли американцы теперь высадились? Ну, точно, думаю, зарод шмякнулся, и всем нам теперь достанется. Поест вот только, силы восстановит. Мы уже за столом. Готовы ложки в руки взять. Пока не смеем. – Ну, я же чувствую… Чё там случилось? – спрашивает мама. Сел отец за стол. Взял ломоть хлеба, откусил, хлебнул окрошки, жует старательно, как будто мясо. Говорит после: – Соли мало. – Солонка рядом… на столе вон. Подсолил папка окрошку. Ест. Молчим. Глаза прячем. Мало ли. Мы внимательно свои тарелки изучаем, пониже головы склонив, куда уж в сторону, так только искоса и бегло глянем. А мама – та на папку прямо и отважно то и дело взгляд бросает – в нем угадать сама что-то пытается, она умеет, научилась: у папки тайны на лице и настроение на нем, как на экране телевизора, – не скрытный. Да и от нас-то что ему таиться? Объявит скоро. Ожидаем. Кого из нас гроза коснется больше, думаем. Может, не все, но я-то – точно. Уж не забыл ли за собой какой грешок я – вспоминаю? – Коля, так чё молчишь-то?.. Не томи, а то душа уж не на месте. Дальше не медлит папка, отвечает: – Стародубцев, малый… застрелился. Мне как-то плохо сразу стало. Как будто в грудь меня ударили тяжелым чем-то неожиданно. И так – глотать как будто разучился вдруг – давлюсь. Или сразу, или помолчав сколько-то: – Да ты чё? – говорит мама упавшим голосом. – Да я ничё, – говорит папка. – Дак он нечаянно? – Да нет. – А как? – Да так… Как и стреляются, не знашь?.. Берут ружье, патрон вставляют… – Ну, чё уж проще. – Вот и он… – Ох, Господи, – говорит мама почти шепотом. – Надо же. – Толком никто ничё не может объяснить, – продолжает папка. – Сделал чё-то там, не знаю, а мать ему, я понял так, будто сказала: Мои глаза бы больше никогда тебя не видели. Сама Матрена говорит. Да у нее понять-то счас непросто… Ну и у Федора – тот вовсе… Мычит да плачет. – Они же в нем души не чаяли. – Вот и нечаяли… Взял в кладовке двухстволку. Пошел за огороды, где балок леспромхозовский стоял, сгорел-то нонче, родник-то где под кедром, и пальнул. Записку раньше написал, на месте там же и оставил: Мама, глаза твои меня, мол, больше не увидят. Будь, дескать, счастлива… Читал я. – Ох, горе-то, какое людям горе, – говорит ма ма. – Всего и так уж натерпелись, еще ли мало?.. Вот уж где глупый-то, дак глупый. И конечно… Худа Матрена на язык. Хоть и кому, сказать такое разве можно… И где он? – В город увезли. – Дак он живой еще? – Пошто!.. В груди дыра чуть не сквозная. – Сам-то себя… и грех такой вон… – Опять она… про грех какой-то… не городила бы хошь счас. Молчим. Мама чуть погодя: – Как же они одни теперь останутся?.. Подумать страшно. Господи, не приведи. |