Книга Родовое проклятие, страница 76 – Нора Робертс

— Но ты меня поняла?

Пришла ее очередь улыбнуться.

— Какой же ты умный!

— Значит, тебе повезло — отхватила такого умника и влюбила в себя. Да еще и терпеливого настолько, что готов ждать, пока ты не научишься и не уловишь суть.

— Когда ты так говоришь, у меня сердце заходится, — призналась Мира. — Когда ты так говоришь, мне делается так страшно, что сердце екает.

— Тогда ты мне сама скажешь, когда оно перестанет екать и потеплеет. А сейчас постарайся снова уснуть.

— Здесь?

— Ну, мы же здесь, и нам удобно, разве нет? И от огня так тепло и уютно! А ты видишь в огне всякие истории?

— В огне я вижу огонь.

— Да ты что? В угольках, в языках пламени — везде свои истории. Одну я тебе сейчас расскажу.

И он рассказал о замке на холме, о храбром рыцаре на белом коне. О королеве-воительнице, искусно обращавшейся с луком и мечом, которая летала по небу на золотом драконе.

Как все красиво, подумала Мира, и как выразительно! Она будто наяву видела все, о чем рассказывал Коннор.

И она снова погрузилась в сон с улыбкой на лице, а голова ее покоилась на его плече, как на подушке.

Понадобилось три дня, чтобы Мира начала бодрствовать больше, чем спать и лежать в постели. В первый день она с утра до вечера пробыла в кровати, на диване или выполняя мелкие поручения Брэнны. Но ко второму уже почувствовала себя в силах вернуться на несколько часов на конюшню и помогала ухаживать за лошадьми и раздавать корм.

А еще она извинилась перед коллегами.

К третьему дню Мира почувствовала, что вновь обрела себя.

Это было такое чудесное чувство, что она вывозила навоз и все время пела.

— Тебе впору с Адель [13] соревноваться, — заметила Айона.

— У нее великолепный голос. — Мира помолчала и улыбнулась подруге, которая стояла, опершись на распахнутую дверь денника. — Знаешь, я никогда не понимала этого выражения: спасибо, хоть здоровье есть. Я ведь по-настоящему и дня в своей жизни не болела. Во-первых, конституция крепкая, а во-вторых, в лучших подругах — ведьма с выдающимися целительскими способностями. Только теперь, когда свалилась, и начинаю понимать, что значит снова быть на ногах. Ценить здоровье.

— Выглядишь ты прекрасно.

— А чувствую себя еще лучше.

Мира выкатила тачку из стойла, и Айона вошла туда, чтобы вымести грязь. Поменявшись местами с подругой, Мира огляделась, желая убедиться, что они одни.

— Поскольку мне уже лучше, может, расскажешь, насколько все было ужасно.

— А ты что, ничего не помнишь? Тебе же все это уже рассказывали — сразу как ты пришла в себя.

— Нет, я помню. Я имею в виду — насколько все было плохо, Айона? Насколько он был близок к тому, чтобы меня умертвить? Я не хотела раньше спрашивать у Брэнны с Коннором, — добавила она. — Но теперь я на ногах и вот, спрашиваю у тебя. Мне кажется, если я буду знать всю правду, то мое исцеление можно будет считать законченным.

— Было очень плохо. Мне с таким раньше сталкиваться вообще не приходилось. Честно говоря, подозреваю, что и остальным тоже, но они лучше меня знали, что в таких случаях делать. Насколько мне известно от Брэнны, самые критичные — первые минуты. Чем глубже ты погружалась, тем сложнее было бы тебя оттуда вытащить. И тем вероятнее… понимаешь, мозг мог пострадать.

— То есть мне грозило помешательство.

— Вроде того. Потеря памяти. Психоз. Брэнна говорит, все решило то, что Коннор так быстро до тебя добрался.

— Значит, он спас меня от смерти. И от безумия.

— Да. После этого все решили следующие час или два. Брэнна точно знала, что делать — или очень убедительно блефовала, отдавая указания нам с Коннором. Я не понимала, насколько испугалась, пока мы всего не закончили. А сначала… надо было действовать — и я действовала. Потом примчался Фин, и это очень помогло. И еще Бойл. Он сидел и держал тебя за руку на протяжении всего ритуала. А он длился больше часа, и ты была совсем белая и бездыханная. Потом понемногу стала розоветь, едва заметно, но это уже был прогресс.

— Ты из-за меня сейчас расплачешься. Я не хотела, прости!

— Нет, нет, все в порядке. — Айона смахнула слезы, и они вместе вскрыли новый тюк соломы. — Ты стала розоветь, а Бойл сказал, что твои пальцы чуть шевельнулись у него в руке. И только тут я осознала, насколько перепугалась. Только тогда, когда, по словам Брэнны, худшее было позади.

— Он меня глубоко усыпил, — сказала Мира, разрыхляя солому вилами. — Очко в его пользу.

— Может быть, но мы вернули тебя к жизни, и вот ты здесь, расстилаешь свежую солому в очередном деннике. Это уже больше, чем одно очко в твою пользу.

Во всем можно найти что-то хорошее, подумалось Мире. И Айона это умеет. А может быть, и ей пора начать воспринимать мир по-другому?

— И я собираюсь оставить преимущество за собой. Буду больше тренироваться с мечом. Мне требуется больше практики.

Практика, подумала она, переходя к следующему деннику, мне нужна во многих вещах.

Коннор тоже занимался уборкой, такой, какую он обычно делал в конце рабочего дня. Птиц надо кормить и, как и в конюшне, регулярно чистить их клетки и вольеры. Согласно его личному графику, сейчас пора было чистить и дезинфицировать то, что называлось ястребиной ванной.

Коннор жаждал физического труда. Потребность в чисто механической, бездумной работе он ощутил в последний день болезни Миры. Ему было трудно сохранять спокойствие ради нее, нарочито бодриться, чтобы поддержать ей настроение, когда она была так ослаблена и измучена. И так не похожа на саму себя.

Одним женщинам даришь цветы или шоколад. Мире же — при том что букетик или конфеты тоже не исключались, — легче было угодить деревенскими новостями и пересудами или же рассказом о работе, о людях, появляющихся в школе ловчих птиц или на конюшнях.

И он делал все, чтобы у нее не было недостатка в свежих новостях. Садился, задрав сапоги, поднимал стакан пива и потчевал ее рассказами, в которых он нередко что-то присочинял, а то и выдумывал все от начала до конца.

Но главное его желание состояло совсем в другом. Он жаждал выследить Кэвона, каким-то способом выманить его на свет божий из его логова. А потом вызвать ветер такой силы, чтобы у колдуна затрещали кости и застыла в жилах кровь.

Жажда мести пылала в нем так сильно, что иссушала его.

Но он был осторожен, предельно осторожен.

Такие мысли вертелись у Коннора в голове, пока он драил лохань под пристальными взорами сидящих на насесте птиц. Но знать и чувствовать было далеко не одно и то же. И он надеялся физическим трудом выжечь из себя эту жажду мести.