Онлайн книга «Первая встреча, последняя встреча...»
|
— У меня тоже есть тост, — сказала я. Вениамин, помня о своих мужских обязанностях, тотчас наполнил рюмки, и я взяла свою: — Я хочу за твои слова выпить: что любовь, и уважение, и долг — это приходит потом, а главное — поверить и начать. Наверное, это самое правильное в наш век. Поэтому давай выпьем за завтрашнее утро! Он поднял рюмку, но удивленно спросил: — А почему за утро? — Потому что утро — это будет уже продолжение. И потому что утро вечера мудренее. И потому что пора идти спать. Мы выпили наш ликер, и я встала. — Вообще-то я совсем еще спать не хочу… — Вставать рано. На Антошкиной тахте ты не поместишься, я тебе у него раскладушку поставлю. Он говорит как будто с облегчением: — А я обожаю раскладушки! Я полжизни на раскладушке проспал, комната у нас с мамой, понимаешь, крохотная. Раскладушка, раскладушка, друг мой с детства дорогой! — прямо-таки запел он, когда я с грохотом вытащила скрипучую раскладушку, и радостно принялся помогать ее устанавливать. Принесла постельное белье, одеяло, заняла у Антошки подушку. — Смешной ты… Ну ложись. Спокойной ночи. Оставила Вениамина с его раскладушкой, постелила у себя и легла. Он, слышу, поскрипел раскладушкой и затих. И я лежу тихо, не шевельнусь, замерла. Часы тикают, сердце стучит… И гробовая тишина в соседней комнате. Бесконечная. Умер он, что ли? Лежу, лежу — не выдержала, встаю, запахиваю халат и иду к нему. Смотрю с порога: сидит на незастеленной раскладушке одетый, курит, лицо какое-то смятенное. Увидел меня: — Тебе тоже не спится? Совсем нехорошее лицо. Я спрашиваю: — Тебе плохо? — Мне прекрасно… Что ты. Я села напротив него на стул. — Вениамин… — Да? — Тебе плохо? Что-нибудь не так? Скажи! Он чуть покачивается, обхватив ладонями локти. — Как тебе сказать… Понимаешь… — Не понимаю. Ты скажи. — Все так… Просто никак не осмыслю твое решение… Всю меру нашей общей ответственности. Ты ведь искренний человек и честный, да? — Веня, ты о чем? Он раскачивается все сильнее, и раскладушка под ним скрипит. Посмотрел на меня и произнес как-то жалобно: — Скажи… Ты правда решила? — Что? — Вместе… Навсегда… Я поднялась. Он, словно боясь, что не дослушаю, говорит торопливо: — Прости. Я действительно должен побыть один, собраться, осмыслить. Так много всего в один вечер. Ты сама сказала: утро ведь вечера мудренее? — Ну стели, ложись. Спокойной ночи. Оставила Вениамина с его раскладушкой, постелила у себя и легла. Он — слышу — тоже поскрипел раскладушкой и затих. И вдруг хлопнула дверь. Вскакиваю — нет Вениамина. Испарился. И чемодана в прихожей нет, и зимнего пальто. Стою посреди коридора и уже совершенно ничего не могу понять. Что-то ведь надо понять, совсем простое, а не могу. Господи! Вот рожа-то глупая в зеркале! И тут вдруг смех меня забирает, остановиться нет никакой возможности. Хожу по квартире и валюсь от хохота. Валюсь на тахту, набираю Ларискин телефон. — Лариска! Не спишь? — Нет. А что ты ржешь? Алло! Чего ржешь, ненормальная? — И сама уже смеется. — Алло! Витамин был? — Был. И весь вышел. Приходи, будем ликер допивать! — бросаю трубку — и хохочу… И снова со мной мой сынуля, мой бурундучок, мой солдатик при сабле и доспехах. Мы помирились на всю жизнь. Нам хорошо и весело вдвоем, и солнышко светит, и за окнами плывут осенние поля. Мы едем на электричке в Приозерск к моим родителям, к его бабушке с дедушкой. Дом на улице Дачной, номер 20, старый наш дом с палисадником, из которого я отчалила в самостоятельную жизнь вот уже двенадцать лет назад. Соседские старушки на лавочке со мной чинно поздоровались. Просовываю руку к щеколде, отпираю калитку, поднимаюсь на крыльцо. Встречает нас отец, загорелый, моложавый, несмотря на свои шестьдесят пять, старая рубашка хаки без погон вся забрызгана белой краской. — Это кто к нам явился? Что за солдат, какого полка? — Здлавствуй, деда! — Не по форме. Как я учил? — Здлавию жела… вию! Антошка взлетает на его сильные руки, отец целуется со мной. — Витька приехал, мы ремонт затеяли. Витька, брат, стоит в такой же, как у отца, рубашке хаки, весь заляпанный, с кистью под потолком: — Привет, чувырла. — Привет, амбал. — Детей нарожали, а ума не прибавили, — с укором констатирует отец. — А Витька у нас со вчерашнего дня — капитан! — Капитану, — достаю я из сумки бутылку. — Опять навезла? — отец сердится, но тем не менее заглядывает с любопытством в сумку, из которой я достаю гостинцы. — Ну даешь: огурцы! Мать их целую кадушку уже насолила. — А где мама? Лицо отца мрачнеет, он ссаживает Антошку на пол. — В церковь отправилась. Совсем твоя мать с ума спятила. За двадцать километров в автобусе ездит, это надо придумать… — Деда, а что такое целковь? — …а мне как прикажешь к этой блажи относиться? Офицеру! — Ты же в отставке, — отвечаю я примирительно. — Из партии меня никто не отставлял. И сын у нас не в отставке! — Да ладно тебе, отец. — Витька спустился, стоит у порога, вытирает руки, вид озабоченный. — Так что… я за Нинкой сбегаю? Ох, живу я — от застолья к застолью, разгулялась девушка. Пришла от соседей Нинка, жена Виктора, грудастая, щекастая, всего много, улыбка — за уши завязывай, разделали мы мою городскую закуску на кухне, вдарили по стопарю, пока матери нет, и пошел у нас задушевный разговор. — Во что верит? — горячится отец, с первой же рюмки раскрасневшийся. — Что она об этом знает? Где этому ее Богу есть доказательства? — Вообще, вера доказательств не требует, — замечает Витька. — Ты, оппортунист, молчи. Грехи решила на старости лет замаливать! Тут Нинка возмущается, горячо и шумно: — Ну, это вы глупости говорите, Николай Митрофанович. Какие грехи? Когда нам, работящим женщинам, грешить? Господи, и рада бы согрешить, да некогда! — И на всякий случай толкает Витьку в бок: шутка. |