Онлайн книга «О героях и могилах»
|
– Говорила, здесь же, когда застала меня спящим, – помнишь? Ты сказала: я уверена, что ты работаешь не у Молинари, – помнишь? – Возможно. – Это твой друг? Алехандра посмотрела на него с иронической улыбкой. – Я тебе говорила, что он мой друг? Но Мартин в эту минуту был слишком полон надежд, чтобы вникнуть в потаенный смысл ее слов. – Как ты считаешь, – спросил он, – этот Молинари мог бы мне дать работу? Она оглядела его, как врачи оглядывают новобранцев, явившихся на призывной пункт. – Я умею печатать на машинке, писать деловые письма, править корректуру… – Мечтаешь стать победителем, да? Мартин покраснел. – Да имеешь ли ты представление о том, что значит работать в большом учреждении? Отмечаться по часам и тому подобное? Мартин, понурясь, достал из кармана перочинный ножик, открыл маленькое лезвие, потом опять сложил. – У меня нет особых требований. Если я не смогу работать в конторе, я готов пойти в цех или чернорабочим. Алехандра смотрела на его поношенный костюм и рваные туфли. Когда Мартин наконец решился поднять глаза, он увидел, что лицо ее очень серьезно, брови нахмурены. – Что, это очень трудно? Она отрицательно покачала головой, потом сказала: – Ладно, не беспокойся, найдем какой-нибудь выход. – И поднялась. – Пойдем походим, у меня ужасно болит желудок. – Желудок? – Да, часто болит. Наверно, язва. Они пошли в бар на углу улиц Брасиль и Балькарсе. Алехандра у стойки попросила стакан воды, достала из сумки пузырек и накапала несколько капель. – Что это? – Лауданум. Они снова вернулись в парк. – Сходим ненадолго к Дарсене, – предложила Алехандра. Пройдя по Альмиранте-Браун, они спустились по Арсобиспо-Эспиноса и по Педро-де-Мендоса дошли до места, где стоял под погрузкой шведский пароход. Алехандра села на один из больших ящиков с надписью «Швеция» и стала смотреть на реку, Мартин уселся на ящик пониже, словно чувствуя себя вассалом этой принцессы. Оба смотрели на широкую реку цвета львиной гривы. – Теперь ты понял, что у нас с тобой много общего? – спросила она. А Мартин думал: «Неужели это возможно?», и, хотя был убежден, что им обоим нравится смотреть на речную даль, ему казалось, что это такая мелочь сравнительно с другими важными вещами, разделявшими их, мелочь, которую никто не примет всерьез, и прежде всего сама Алехандра, недаром она сказала эту фразу, улыбаясь – вроде того как важные особы иногда совершенно демократично, со снисходительной улыбкой фотографируются на улице рядом с рабочим или какой-нибудь нянюшкой. Хотя возможно, эта фраза была ключом к некой истине, и тот факт, что им обоим нравится смотреть на речные дали, таит в себе формулу единения, символизирующую нечто гораздо более существенное. Как узнать, о чем она на самом деле размышляет? И он смотрел на нее снизу вверх, как смотрят с тревогой на любимого канатоходца, когда он под куполом цирка и никто не может ему помочь. Смотрел на нее, загадочную, волнующую, смотрел, как бриз треплет ее темные прямые волосы и обрисовывает маленькие, острые, далеко расставленные груди. Она курила, думала о чем-то. От речной глади, по которой гуляли ветры, исходила тихая печаль, словно ветры эти здесь обретали успокоение и гасли в густом тумане. – Как хорошо было бы уехать далеко, – вдруг сказала она. – Я с радостью уехала бы из этого гнусного города. Мартина покоробило, что она говорит только о себе. – Ты уехала бы? – спросил он хрипло. Не глядя на него, погруженная в свои мысли, она ответила: – Да, уехала бы с радостью. Куда-нибудь подальше, в такое место, где бы не было никого знакомых. На какой-нибудь остров, такие острова, наверно, еще где-то остались. Мартин, опустив голову, принялся перочинным ножиком царапать ящик, уставившись на надпись «This side up» [36] . Алехандра, повернув к нему лицо, понаблюдала за ним, потом спросила, что с, ним, на что Мартин, продолжая царапать ящик и глядя на «This side up», ответил, что ничего с ним такого не происходит, однако Алехандра все смотрела на него и о чем-то размышляла. И довольно долго оба они молчали, а тем временем спускались сумерки, мол затихал: подъемные краны прекратили работу, крановщики и грузчики расходились по домам или по барам в Боке. – Пошли в «Москова», – сказала Алехандра. – В «Москова»? – Да, на улице Индепенденсия. – Но там не слишком дорого? Алехандра расхохоталась. – Да что ты, это же бистро. Вдобавок Ваня – мой Друг. Дверь была заперта. – Никого нет, – сказал Мартин. – Помолчи, – коротко бросила Алехандра, продолжая стучать. Через некоторое время им отворил мужчина в сорочке без пиджака; у него были светлые прямые волосы, добродушное интеллигентное, грустно улыбающееся лицо. Одна щека подергивалась в тике. – Привет, Иван Петрович, – сказала Алехандра, подавая ему руку. Мужчина, склонясь, поднес ее к губам. Они устроились возле окна, выходившего на Пасео-Колон. Зал был слабо освещен мутной лампочкой у кассы, сидя за которой приземистая толстая женщина со славянским лицом пила мате. – У меня есть польская водка, – сказал Ваня. – Вчера принесли, из Польши судно прибыло. Когда он отошел, Алехандра заметила: – Замечательный парень, но толстуха, – она указала в сторону кассы, – толстуха у него мерзкая. Хочет отправить Ваню в психушку, чтобы все это досталось ей. – Ваню? Ты же говорила, он Иван Петрович? – Тупица! Ваня – это уменьшительное от Ивана. Все его называют Ваня, ну а я – Иван Петрович, тогда он чувствует себя как в России. И просто он мне очень нравится. – А почему она хочет его упрятать в сумасшедший дом? – Он наркоман, у него бывают приступы. И толстуха не прочь воспользоваться случаем. Ваня принес водку и, наливая, сказал: – Сегодня проигрыватель работает отлично. Есть у меня скрипичный концерт Брамса – хотите, поставим? Сам Хейфец. Когда он отошел, Алехандра заметила: – Видишь? Какое благородство. Он, знаешь, был скрипачом, играл в театре «Колон», а теперь больно слушать, как играет. Но именно поэтому он тебе предлагает скрипичный концерт в исполнении Хейфеца. Она указала рукой на стены: казаки, врывающиеся галопом в деревню, византийские церкви с позолоченными куполами, цыгане. Роспись была поблекшая, аляповатая. |