Онлайн книга «Три прозы»
|
Она могла пройти по актовому залу в перепачканном мелом жакете. Из-под юбки мог сверкать, как клинок, край белья. Отца ее неряшливость бесила, но он никогда не повышал голоса, разве что выдавал какой-нибудь недоступный мне силлогизм, но очевидно хорошо понятный маме, потому что после этого они могли не разговаривать друг с другом днями. На обеденном столе, серванте, на каждом стуле, на моей кроватке темнели в укромных местах бляхи с инвентарными номерами. Даже картины на стене были казенными. Отец, по-моему, и не хотел иметь ничего своего. Он был легкий и будто боялся вещей. Когда я сильно надоедал ему, он брал какую-нибудь книгу потолще с полки и говорил: – На, Сашенька, полистай картинки! На картинках были изображены какие-то странные люди в передниках с головами шакалов и крокодилов. Картинок было мало, но то, что в толстой взрослой книге было написано, увлекало гораздо сильнее, чем какие-нибудь Каштанки. Я принимался читать и никак не мог оторваться, хотя многое было просто недоступно моему детскому разумению. Меня смущало, например, не то обстоятельство, что Осирис был женат на своей сестре, но упоминание, что он вступил с нею в брак еще до рождения. Было непонятно, как это перо на весах может перевесить сердце, или что значит зачать от мертвого, и вообще что такое фаллос. Хотя, с другой стороны, многое казалось чем-то родным: когда Осириса бросали в сундуке в воды Нила, это живо напоминало «туча по небу идет, бочка по морю плывет», феникс сверкал перьями не хуже жар-птицы, а саркофаги с мумией внутри вкладывались один в другой, как матрешки. Я снова приставал к отцу: – Значит, после смерти каждый становится Осирисом? Он проверял тетрадки за столом и кивал мне головой: – Да. Я не унимался: – И Пушкин Осирис? Он снова кивал: – И Пушкин. Не мешай. Остановиться я не мог: – И ты Осирис? Отец откладывал перо, смотрел на меня и улыбался: – Нет, я ведь еще не умер. – А когда ты умрешь? Он смеялся. И вдруг говорил зловещим шепотом: – А где вчерашняя газета? И тогда наступали счастливейшие минуты. Мы сворачивали из старых газет дубинки и начинали колошматить друг друга, гоняясь по комнатам. А ведь я уже старше тебя, мой водохлеб. Где ты? Он всегда пил только одну чистую воду из графина, стоявшего на обеденном столе. Отец говорил: – Человек на 80 процентов состоит из воды, а не из чая с лимоном или кофе со сливками. Ну вот, хотел набросать черновик curriculum vitae , а получилось что-то à lа Карл Иваныч. Принимаю. Входит девочка, робко, бочком, испуганная, глаза на мокром месте, нос красный, распухший. – Что же вы там встали? Смелее, смелее, проходите, присаживайтесь. Села на краешек. Взглянул на визитную карточку.– Значит, это вы, мадемуазель, и есть Лунин Павел Петрович? Смутилась еще больше, вскочила. – Это мой отец, мы с ним выступаем вместе. Но все это недоразумение, папа ни в чем не виноват! Это какая-то ошибка! Насилу усадил: – Да успокойтесь вы, ради бога! Сморкается, шмыгает носом, вот-вот разревется. – Вы даже не можете себе представить, как все это ужасно! – Милая моя, – отвечаю, – уверяю вас, я легко могу себе представить все на свете. Ну, рассказывайте, посмотрим, чем я могу вам помочь. – Мой отец… Он… Его… Вот и рыдания. Лицо прячет в платке, плечики дрожат, оттопыренные уши полыхают. – Да прекратите вы, наконец! Как вас зовут? Выпейте воды! Шепчет чуть слышно: – Аня… – Вот видите, и у меня дочка Аня, Анечка. В два раза вас меньше, а так не плачет! Сначала отказывалась, потом выдула целый стакан. Смотрю, как она пьет, как, извинившись, встает, подходит к зеркалу, чтобы привести себя в порядок, как пудрит по-взрослому нос, как проступает сквозь облегающее платьице резинка пояса для чулок. И знаю наперед все, что скажет. Умоляю, скажет, спасите моего ни в чем не повинного отца, убившего третьего дни при невыясненных обстоятельствах под гудок далекого курьерского до сих пор не опознанное тело, небось читали в газетах, везде про это пишут. Да-да, конечно, читал, еду позавчера на дачу полуденным сентябрьским поездом, солнце прошибает вагон насквозь, а вдоль насыпи тополя, и вот газета то вспыхнет, то погаснет, не «Волжский вестник», а морской семафор: точка-тире, точка-тире. Глаза болят. – Следствие, насколько мне известно, Анна Павловна, не располагает какими-либо серьезными уликами против вашего отца. Все так неопределенно, запутанно. Неизвестно ни кто явился жертвой, ни мотивы преступления. На догадках нельзя построить серьезного обвинения, потому и мерой пресечения господину Лунину избрана лишь подписка о невыезде. – Поймите, это удивительный человек, он совершенно не способен на такое! – О, милая девочка, вы даже не знаете, на что способны эти удивительные люди! Впрочем, простите. Я лично глубоко убежден в полной невиновности вашего отца. Разумеется, это всего лишь огорчительное недоразумение. Уверен, что в ближайшее время обстоятельства этого неприятного дела вполне следствием прояснятся и полиции придется принести вам извинения. Если же дело, паче чаяния, все-таки доберется до суда, что ж, благодарен за доверие, которое вы мне оказываете. Не сомневайтесь в моей поддержке. Дело абсолютно выигрышное. Я сделаю все, чтобы Павла Петровича оправдали. Кстати, а что же он сам не пришел? Вроде успокоилась, радостно кивала головкой, а тут опять встрепенулась, испуганно пролепетала: – Он плохо себя чувствует. Он болен. У него температура. – Что ж, передайте ему в таком случае мои искренние пожелания скорейшего выздоровления. Вскочила, растерянно зарделась. – Деточка, что еще? Протягивает конвертик. – Что это? – Здесь пятьдесят рублей. У нас больше нет. – Спрячьте! Сует конверт мне на стол под бумаги. – Что вы делаете? Заберите немедленно деньги! Испуганно мотает головой. Взял конверт и засунул ей в сумочку. – Возьмите хоть контрамарки! – встрепенулась. – Приходите с дочкой, мы выступаем в театре Зимина. Вам очень понравится. – Забавно. И когда же? – Да хоть сегодня вечером. – Позвольте, но ведь ваш отец болен. – Вы не понимаете, он артист. Он не может не выйти на сцену, когда выход уже объявлен! |