Книга 1812. Обрученные грозой, страница 112 – Екатерина Юрьева

Докки ревниво подумала о бесчисленных дамах, жаждущих его внимания, расстроилась и вскоре откланялась.

«Теперь я буду все время ждать его, будто он для меня свет в окошке», — сердилась она, входя в свой тихий особняк. Но Палевский и был для нее единственным светом, единственной радостью ее жизни, и она знала, что будет ждать его и радоваться, когда бы он ни соизволил появиться.

Докки медленно прошла к лестнице, направляясь в свои апартаменты, как услышала голос Афанасьича, громко провозгласившего:

— Ну, по холодненькой, оп-оп!

Она остановилась, заметив свет под дверью, ведущей в диванную.

«С кем это он?!» — Докки подошла, распахнула дверь и в неярком свете нескольких свечей увидела расположившихся за низким столиком, уставленным бутылками и закусками, Палевского и Афанасьича, которые как раз в этот момент премило чокнулись и опрокинули в себя по рюмке явно горячительного напитка.

— Как это понимать?! — Докки грозно сдвинула брови, хотя внутри у нее все запело от счастья, и шагнула через порог.

При виде нее парочка поднялась, и по их блестящим глазам и раскрасневшимся лицам было заметно, что к этому времени они успели изрядно загрузиться «холодненькой».

— Барыня! — радостно воскликнул Афанасьич и развел руками, покосившись на генерала. Палевский в весьма затрапезном виде — без сапог, в чулках, панталонах и незастегнутой сорочке, под которой виднелись бинты, небрежно поклонился, держась рукой за спинку стула.

— Madame la baronne, — глаза его сверкнули, когда он посмотрел на ее наряд — то самое зеленоватое барежевое платье, которое она надевала на бал в Вильне. Его пристальный взор так медленно и чувственно заскользил по ней с головы до ног, отмечая все изгибы фигуры и детали одежды, что Докки покраснела.

— Что здесь происходит? — спросила она, стараясь говорить строго, хотя вид самых дорогих ей людей, уютно расположившихся вместе, наполнил ее душу бесконечной радостью.

— Сделали перевязку его благородию, — Афанасьич показал на корзину с бинтами и корпией, задвинутую под стол, и кружку с заваренными травами.

— Сделал перевязку и напоил раненого водкой… — Докки с укором посмотрела на слугу.

— Ни боже мой! — возмутился Афанасьич. — Его благородие принимают только настойку. Для общего укрепления…

Присмотревшись, она увидела, что и действительно рюмка Палевского наполнена не водкой, а бурой настойкой.

— Настойку, значит, — она сердито взглянула на ухмыляющегося генерала, который напивался с Афанасьичем, в то время как она напрасно прождала его весь день.

— Присаживайтесь, madame la baronne, — Палевский придвинул ей стул. Как ни странно, на ногах он держался твердо, несмотря на значительно опустошенную бутыль с настойкой.

— Вы предлагаете мне пьянствовать вместе с вами?! — поразилась Докки. — Да что же это…

Афанасьич засуетился вокруг столика, переставляя с места на место бутылки и двигая тарелки со своей излюбленной закуской под «холодненькую» — с черным хлебом, ломтями сала, солеными огурцами и грибами.

— Сейчас все приберу, барыня, — шумно стал уверять он ее. — Мы всего чуток-то посидели… Для общего укрепления организму…

Он подхватил салфетку, тарелку и, заявив, что ему нужно отнести это в буфетную, вышел.

Палевский же шагнул к Докки и положил тяжелую руку на ее плечо.

— Вы не предупредили меня, что приедете вечером, — с укоризной сказала ему Докки, с трудом сохраняя самообладание от его близости.

— Это само собой разумелось, — он пожал плечами, явно не собираясь обсуждать свои действия, наклонился к ней и жарко прошептал:

— Тогда в Вильне, когда я увидел вас в этом платье, — легким касанием он провел пальцами по краю ее декольте, — мне безумно захотелось дотронуться до вас вот так и так…

Его ладонь заскользила вверх, погладила изгиб ее шеи и плеча, вновь спустилась к вырезу платья и замерла у груди. Его рука — горячая и настойчивая — обжигала ее кожу.

— Тогда этого было нельзя, а теперь… — его пальцы продолжили путешествие по ее груди, — теперь можно…

Хрипловатый голос Палевского сводил ее с ума.

— Я хотел вас тогда… безумно хотел… С самого начала, — признался он, глядя на нее чарующими глазами, в которых плясали огоньки свечей и загоралось желание. — Еще на виленской площади, когда увидел вас — такую сдержанную и холодную… И вы посмотрели на меня своими спокойными серыми глазами…

Его губы были в опасной близости от ее губ, дыхание отдавало горькой настойкой и той сладостью, которой она никогда не могла вдоволь напиться во время его поцелуев. Докки задрожала. От его слов и прикосновений по ее телу разлилась истома и ослабели колени. Палевский же, продолжая ласки, выглядевшие изощренной пыткой, говорил:

— Вы выглядели настоящей Ледяной Баронессой. Мне так захотелось растопить окружающий вас лед и заставить ваши глаза сиять. И сейчас они сияют, — шепнул он, прижимаясь щекой к ее щеке и потерся об нее, одной рукой поглаживая сзади ее шею, второй проводя по ее груди, животу, опять поднимаясь вверх до декольте, лаская открытую кожу.

— Вы мучили и дразнили меня своей неприступностью, — он шумно выдохнул в ее ухо и зубами прикусил маленькую бархатную мочку. — Но теперь вы — моя… Скажите это, скажите, что вы — моя!

Докки не могла говорить. Она еле дышала, уцепившись за него. Чудом она услышала нарочито шумные шаги Афанасьича в коридоре, отпрянула от Палевского, поправляя платье и приглаживая волосы. Он было насупился, но тут же довольно ухмыльнулся, глядя на ее взволнованный и взъерошенный вид.

— Я… э… — она оглянулась на слугу, который в этот момент вошел в комнату с подносом, на котором стоял фарфоровый чайный прибор.

— Вот, барыня, чайку вам заварил, — сообщил он.

— А мы еще по холодненькой! — одобрительно кивнул ему Палевский и усадил растерявшуюся Докки за стол, не преминув ласково сжать ее талию. — Madame la baronne, почтем за честь, ежели вы присоединитесь к нашей скромной компании.

— Не собираюсь присоединяться, — упрямо возразила она, глядя, как Афанасьич наливает ей вечерний чай с травами, который он заваривал для нее «для укрепления организму и здорового сна».

Палевский тем временем наполнил рюмки себе и Афанасьичу, и Докки не могла не заметить, что генерал, граф, не только не брезговал пить со слугой, недавним крепостным, но и не считал для себя зазорным позаботиться о его рюмке.

Афанасьич же, ничуть не смущенный поступком Палевского, будто все так и должно было быть, поднял свою рюмку и провозгласил тост:

— За нашу баронессу — чтоб с ней и здоровье, и счастье всегда пребывало!

— Buvons а madame la baronne! [31] За ваше здоровье! — подхватил Палевский, глядя на нее блестящими глазами, и добавил, даже не сочтя нужным понизить голос: