Книга Брусничное солнце, страница 4 – Лизавета Мягчило

— Я бы тоже мстила, Яков. Каждому по заслугам, а ежели они взяли на свою душу такой грех, так гореть им при жизни и при смерти.

В тот день вернулся барин к поместью за полночь, поцеловал беспокойно мечущуюся по пуховой подушке дочь в черноволосую макушку и отправился в свои покои.

В тот день ещё никто не мог помыслить, что через десять лет крепостной Яков исчезнет из Московской академии врачевателей, а следом перевернется вся их жизнь. Те слова, сказанные несчастному мальчишке у материнского тела, потянут в адскую пучину многих.

[1] Народное старославянское название лихорадки

[2] Название пупочной грыжи в 18 веке

В комнате Аксиньи Федоровны несмотря на удушающее пекло жнивеня[1] за окном, было до невозможного холодно. И слишком темно.

В последние дни бабушка Варвары совсем сдала — прекратила спускаться трапезничать, не выходила на аккуратную липовую аллею, не сидела в заботливо подкрашенной белой краской беседке. В третий день месяца она сослалась на летнюю духоту и головные боли, на четвертый — не сумела подняться с кровати.

Приехавший семейный доктор лишь сочувствующе развел руками. Была в его жесте беспомощность, кольнувшая Варвару тревогой. «Возраст, дорогие барыни, непоколебимая страшная вещь. Уважаемая Аксинья Федоровна разменяла девятый десяток, удивительная длина жизни. Богу угодно прибрать её, но явных причин и болезней я не нахожу.»

После его приезда матушку словно подменили. Заботливой дочерней рукой она отправляла всё новых и новых служанок для облегчения последних материнских дней. Коротала долгие летние вечера, сидя в высоком кресле у кровати Аксиньи. Но вот Варваре она заходить в бабушкину комнату строго настрого запретила. Позволила лишь одну встречу под своим пристальным надзором. Когда бабушка с улыбкой протянула внучке свои руки, мать неожиданно злобно выпроводила Варвару за двери.

«Попрощались и полно, нечего тебе смотреть на увядание родного человека. Сбереги образ нежной и пышущей здоровьем женщины.»

В голосе звенела та самая сталь, которую слышала Варвара в далеком детстве с уст обожаемого батюшки. На десятом году её жизни отца сбросила лошадь, смерть его была быстрой и безболезненной. Только этой мыслью оставалось утешаться. И тогда матушка взяла на себя главенствующую роль. Неоднократно Варвара замечала за нею его замашки: то устало разотрет виски, с резким выдохом выравнивая натруженную долгим сиденьем за документами спину. То скажет вот так: холодно, так, что пререкаться становится боязно. Для крепостных не переменилось ничего, а пред Варварой схлопнулся знакомый устоявшийся мир, оставляя с пустой тяжестью на сердце и убежденностью, что судьба её бессовестно обокрала.

Не было больше душевных разговоров и отцовских объятий, не было желания делиться самым сокровенным, глубоким и затаенным. Матушка не принимала её эмоций. Сухая, черствая, она, несомненно, желала для дочери всего лучшего, но к чувствам еёбыла глуха. Существовал лишь долг. Обязанности и укоры, если сил Варвары для достижения достойных результатов было недостаточно.

Всё переменилось, когда к ним в поместье переехала бабушка. Варвара вновь научилась дышать. Рядом с Аксиньей Федоровной не нужно было маяться, обличая чувства в красивые обертки подобающих слов — мудрая женщина понимала её, как никто другой. Поддерживала, защищала от давящего материнского напора скрипучим низким голосом. И тогда матушка нехотя отступала. Кривила подведенные губы, приглаживала черные, как смоль волосы, уложенные в тугой пучок, и поспешно удалялась прочь.