Книга Полнолуние, страница 109 – Светлана Поделинская

Как-то раз отец застиг меня у окна, и тогда я испытала на себе силу его гнева. Он увидел, что его план оградить меня от мира не удался и мое заключение было напрасным. Отец надавал мне пощечин и сказал, что запирал меня, чтобы я научилась покорности, а вовсе не для того, чтобы я глазела в окно и позорила его перед городом. А потом добавил, что праздное любопытство развращает и мне пора очистить свою душу. Назвал меня неблагодарной тварью, которая не ценит те блага, какими он с благословения Господа одарил меня. Когда же я, не выдержав его гнева, упала на колени со слезами и мольбами, отец схватил меня за руку и поволок в подвал, протащив через весь дом, и даже слуги видели мое унижение. Там он сорвал с меня платье, оставив в одной тонкой сорочке. В холодном подвале постелью мне должна была служить солома на полу. Я уселась на сырую подстилку и принялась со слезами растирать свои синяки. Я продрогла и не могла избавиться от ощущения, что этим пронизывающим холодом пропиталась даже кровь и мое сердцевот-вот обледенеет. Ты испытал подобное, мой мальчик, когда смотрел, как бесчувственный снег пожирает твою кровь… Той ночью мне показалось, что я умерла, но непреходящий холод вскоре вернул все ощущения, обостренные до боли.

В качестве пищи мне отныне приносили лишь кусочек черствого хлеба и чашку теплой воды, но никто не заходил ко мне – поднос оставляли на пороге, а дверь отворялась незаметно и закрывалась так быстро, что я не успевала позвать на помощь. В подвале были оконца, закрытые ставнями, сквозь которые едва пробивался лучик света. Благодаря ему я могла определить, день или ночь снаружи, в ясном, вольном мире. Признаю, я находилась на грани потери рассудка. Понимала, что скоро заболею, и старалась смириться с мыслью, что мне суждено сгнить заживо в этом каменном мешке. По углам мне мерещились крысы и призрачные тени. Когда на улице светало, я припадала к щелочке в ставнях, пытаясь разглядеть мелькающие над головой ноги прохожих.

На третий день моего заточения в каменное узилище пришел отец. Он взглянул на меня, съежившуюся на соломе, жалкую, обессиленную, но все еще не укрощенную, и протянул руку, чтобы помочь подняться. Он принес накидку и закутал меня в нее. Я не смела вымолвить и слова, но отец сказал, что на меня страшно смотреть и от моей рубашки дурно пахнет. Затем взял под руку и вывел из злосчастной темницы, которая чуть не стала моей могилой.

Когда мы вошли в мою комнату, я преисполнилась безумной надеждой, что отец отказался от своего ужасного замысла. Здесь все осталось прежним, но я взирала на скромную обстановку словно впервые: на прибранную кровать, окно с кружевными занавесками, столик, на котором стояла ваза с цветами и кувшин свежего молока… Я будто вернулась из загробного мира, и мне не терпелось вновь вкусить блаженство тепла, уснуть в мягкой постели, ощутить аромат цветов и сладость парного молока. Я ступила через порог, отец вошел следом и произнес равнодушным тоном:

– Ну что, упрямица, теперь ты понимаешь, чего лишилась из-за своего своенравия? Сейчас, полюбовавшись на сокровища, которые были в твоем распоряжении, ты отправишься обратно в свою келью, где продолжишь воспитывать в себе скромность и учиться послушанию.

И тогда – кто может меня осудить? – я не устояла. Потеряла стыд и честь, уступив мужчине, собственному отцу, из-заглотка молока. Я презирала свою слабость, была сама себе противна, но не могла защититься. Мои руки были связаны словом, которое я дала под страхом нового заточения в подвале. Он же, невзирая на мою безропотную покорность и полное повиновение его воле, ничуть не смягчился – думаю, этот человек и меня зачал с таким же хладнокровием. Я являлась всего лишь живой частью его замысла, и в этом не было ничего сравнимого с проявлениями любви. Отец ненавидел меня только за мое рождение и наслаждался пыткой неугодной ему плоти, так он утверждал свое мужское начало, чтобы оно обрело жизнь во мне, и стремился внушить, что это мой священный долг.